Камни падают в море - Александр Николаевич Туницкий

Костя и его подчиненные знали, что немцы потеснили наши подразделения лишь на одном участке, что на соседних участках наши части отбросили врага и продвинулись вперед. Помощь должна была подоспеть. Боеприпасы заканчивались, в магазинах автоматов оставалось по десятку патронов, положение становилось безвыходным.
Фашисты, взобравшиеся на перекрытие блиндажа и укрывшиеся в ходе сообщения, выкрикивали что-то. И Костя, и сержант, и раненый солдат поняли, что они предлагают сдаваться.
— Вызываю на нас артиллерию!.. Других предложений нет? — строго спросил Костя.
— Нет, — хрипло ответил сержант.
— Нет, — твердо, как клятву, повторил солдат.
У людей, осажденных в блиндаже, не было возможности подойти друг к другу, пожать руки, сказать последнее слово, важное и значительное. Они обменялись взглядами, и взгляды эти сказали им больше, чем могут выразить слова.
В то самое время, когда Костя вызвал огонь на себя, мы пошли в контратаку. В решительную минуту нам сообщили о трех смельчаках. Это придало силы. Я застрелил из автомата двух гитлеровцев и первым вбежал в блиндаж. Мы спасли всех троих. Спасли и Костиного любимца — подбитого лопоухого щенка.
— Спасибо, Костромин!.. Я раньше почему-то думал, что ты не такой… — сказал мне Костя.
Потом мы сидели на нарах все в том же блиндаже, ели консервы, и Костя рассказывал, как удалось им удержаться и о чем он думал, когда ему показалось, что выхода нет. Рыжий щенок прыгал на трех лапах у наших ног, тихонько повизгивал, выпрашивая подачки…
О последних минутах Кости я ничего не могу сообщить. Месяца через два я был ранен, меня эвакуировали в тыл. Только после войны я услышал от однополчан, что он случайно, на дороге, во время марша, погиб от осколка бомбы…
* * *
Надежда Дементьева подняла голову. В глазах ее блестели слезы.
— Я ничего не сказала о себе. Мы с Костей были знакомы давно, со школьных лет. И давно любили друг друга. В сорок втором году он проездом был в Москве. Мы поженились. А теперь у меня растет наш сын — маленький Костя. Он, кажется, похож на отца… — Она вынула из сумочки и положила на стол, рядом с этюдами, маленькую карточку.
В глубокой задумчивости все трое молча склонились над столом. Отважный младший лейтенант, суровое, передернутое болью лицо раненого солдата, грубоватый, узкоплечий и узкоглазый сержант — эти люди смотрели с пожелтевших листов бумаги и кусков полотна. А рядом, с карточки, улыбался вихрастый мальчуган.
Стали прощаться.
— Приходите к нам! И возьмите с собой вашего мальчика, — пригласила жена художника.
— Благодарю! Как бы мне хотелось, чтобы он был таким же, как его отец.
— А каким же еще он может быть? — задумчиво произнес художник.
Дверь за гостьей захлопнулась. Шаги ее несколько мгновений слышались на лестнице. Потом замолкли.
ЧЕЛОВЕК ВЫХОДИТ ИЗ ЛЕСА
Огневка бежала по лесу. Последнее время ей худо жилось, и, если б не лисята, она непременно ушла бы из этого прежде тихого и богатого дичью, а теперь опаленного огнем, заполненного шорохами и лязгом металла леса. Но надо было кормить маленьких лисят, и, повинуясь материнскому инстинкту, огневка не уходила, хотя добывать пищу с каждым днем становилось все труднее.
На краю полянки огневка остановилась, чтобы обнюхать ямку с примятыми бурыми листьями. И в этот момент на опушку выскочил крупный заяц-русак. Увидев лису, он скакнул в сторону. Огневка погналась было за ним, но в чаще, около высокой разлапистой ели, ее вспугнули человеческие глаза. Она очень боялась людей и потому, бросив зайца, стала поспешно уходить от страшных для нее человеческих глаз.
Человек без всякого интереса посмотрел ей вдогонку и устало сел под елью, на кучу хвороста. Он был в солдатской форме, с вещевым мешком за спиной и самозарядной винтовкой. Поставив на землю винтовку, солдат развязал мешок, вынул кусок черного хлеба и стал есть.
Солдату не было решительно никакого дела до лисы и зайца. Ему надо было срочно принять хотя бы предварительное решение. Но вид зайца и лисы словно бы встряхнул его, напомнил лишний раз, что не только на войне нет жизни без борьбы.
* * *
Солдат Александр Маркин после ранения четыре месяца провел в госпитале. Потом был выписан и зачислен в отправляющуюся на фронт часть.
В эшелоне он сразу же сдружился с ребятами из взвода разведки. Ребята ему понравились, веселые и бывалые, с такими не пропадешь. Время было трудное — начало зимы сорок второго года, но Маркин и его новые товарищи не теряли бодрости духа. В дальнем тылу они видели, какая силища поднята на врага. Они ехали воевать, и в глубине души каждый был уверен, что за черными днями наступят светлые.
Пели, толковали по душам, балагурили, смотрели в полураскрытую дверь, на припорошенную первым снегом равнину, на приветливые дымки над избами. А когда Коля Быстров снимал с нар свою гармошку, такого давали трепака, что не слышно было ни стука колес, ни паровозных гудков.
Потом Маркин заволновался. Разумеется, никто не говорил, да и не мог сказать солдатам, на какой участок фронта отправляется эшелон. Только после того, как эшелон почти целые сутки простоял вблизи Москвы, на Окружной дороге, и двинулся дальше, Маркину стало ясно, что ему не миновать родного дома.
До войны он жил в поселке, раскинувшемся вокруг крупного железнодорожного узла. Работал он шофером на грузовой машине. В поселке жил отец Маркина — старый железнодорожник, а еще жила девушка, с которой он прежде очень дружил и переписывался все время, пока был на фронте и в госпитале.
Да, эшелон теперь уже никуда не мог свернуть, и Маркин неминуемо будет проезжать мимо дома. Он сказал об этом командиру отделения, вислоусому кубанцу Дмитриенко. Тот сообщил взводному, младшему лейтенанту Федорову, молоденькому, только что из военного училища офицеру. И Федоров обещал Маркину предоставить возможность повидаться с родными.
На железнодорожный узел поезд прибыл поздним вечером. Младший лейтенант Федоров пошел вместе с Маркиным к военному коменданту. Выяснилось, что эшелон простоит не менее трех часов. И он отпустил Маркина.
Вот он уже подходит к дому. Постучал. Узнал шаги отца и подумал, что походка у отца стала иная, шаркающая и медлительная. В сенях было совсем темно, и все же отец разглядел его, заплакал, начал целовать и никак не мог оторваться. Маркин почувствовал, что у него в гортани застрял горячий комок, с усилием сдержался. В комнате горела какая-то