Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

Фешюш-Яро усердно кивает головой.

— Ну вот вам, пожалуйста! В руках Гитлера все служило приманкой — это главное. А теперь подумайте, что побудило его бросить нам подачку? Ведь в этом суть… поймите же наконец!

— Не надо было ввязываться в войну, я тоже так считаю. Брать, что давали, и сидеть не рыпаться.

— Чудак! Вы плохо знаете немцев: они даром ничего не дают. Предъявляют вексель и заставляют платить сполна.

Молодой коренастый сержант пробирается вперед.

— Тебя тоже заставят платить, подонок! — кричит он на Фешюш-Яро. — Не думай, что это уже конец!

Сержанта оттирают назад. Не слова его вызывают протест, люди вокруг недовольны войной, которая-де была на руку тупым служакам. Дома они и в свинопасы не годились, а на войне их произвели в сержанты, — воюйте, мол, до последнего человека, пока всех, кому вы можете приказывать, не перебьют.

Шорки приходит в ярость:

— Если я не гожусь в свинопасы, то вы хуже свиней! — вопит он.

Мне неохота слушать. В спертом воздухе висят брань, проклятия, вопросы, за которыми скрыта тревога. Нет ничего плачевнее и неуживчивее, чем побитое стадо! Я думаю о том, что, как бы ни сложилась послевоенная жизнь, какая бы форма правления ни установилась, какой бы целью и методами ни руководствовалась новая власть, венгерская нация еще никогда в своей истории не испытывала такого брожения накануне коренных перемен.

Есть ли выход из создавшейся ситуации? Кому будут верить эти люди? Кто поверит им?

В половине первого неожиданно распахивается дверь бункера.

— Выходи наверх, да живее!

Выясняется, что с самого утра мы сидели без всякой охраны. Подразделения второго эшелона ушли дальше, оставив записку следующим за ними тыловым частям, что в большом бункере человек пятьсот ждут своей дальнейшей участи. К счастью, записка попала по назначению, иначе нам пришлось бы еще бог знает сколько сидеть в этом зловонии. Небо серое, моросит мелкий дождик. Поеживаясь от холода, мы толпой выходим на воздух. Рота солдат сомкнутой цепью окружает Утиный луг. Штатских, особенно тех, кто постарше, вскоре отпускают на все четыре стороны. Бургомистр, словно его «подковали», как-то бочком, припадая на одну ногу, трусит домой, даже не поинтересовавшись, хотим ли мы что-нибудь передать родным. Геза тоже собрался было идти, но в последнюю минуту его не пустили — наверно, приняли за военного врача и решили проверить.

— Но ведь я гинеколог, — уверяет он. — Разве в армии нужны такие врачи?

Слова Гезы вызывают у всех улыбку, но домой его все-таки не отпускают.

— Военные, налево!

Нас, военных, набирается добрых три сотни. Многие ранены. Какой-то артиллерист, прихрамывая, подходит к командиру русской роты и на смешанном русско-словацком языке умоляет оказать ему помощь: начинается гангрена ноги.

— Потерпите, — говорит ему офицер, — сейчас разберемся и раненых отправим в госпиталь.

Артиллерист вынужден вернуться в строй. Фешюш-Яро до того надоел русским своими приставаниями, что один сержант наконец отводит его в комендатуру. Примерно через полчаса он возвращается и восторженно кричит нам еще издали, что все в порядке, но что именно — мы понятия не имеем. Он вручает командиру роты какую-то записку, и тот зачитывает наши фамилии.

— Всем перечисленным выйти из строя!

Но Тарба куда-то запропастился. Шорки во всю глотку зовет его, — безрезультатно. Наконец, сыпля проклятиями, он направляется обратно в бункер и вскоре молча выходит оттуда, волоча Тарбу за шиворот прямо по земле. Старший сержант удавился. Веревка, завязанная в два узла, глубоко впилась ему в шею. Какая нужна была решимость и сила воли, чтобы так затянуть веревку двойным узлом и, ни разу не вскрикнув, даже не захрипев, молча умереть. Деше, потрясенный, склоняется к Тарбе, трогает рукой его распухшее, посиневшее лицо. Оно холодное.

— Надо было лучше присматривать за ним, — сокрушается Деше, — хотя, впрочем, ему было легче умереть, чем отвечать перед судом тех, кого он так любил.

Когда это могло произойти? Возможно, ночью. Советский офицер, взволнованный, подбегает к нам, спрашивает, что случилось, и тут же посылает нескольких солдат в бункер проверить, нет ли там еще самоубийц. Оказывается, нет, только этот один. Деше не хочет выдавать тайны даже мертвого Тарбы. На вопрос командира роты он только разводит руками: дескать, и сам не понимаю, что могло побудить старшего сержанта покончить с собой. Да и как можно в нескольких словах, в коротком рапорте поведать о нелепейшей трагедии бывшего профсоюзного уполномоченного, который на протяжении многих лет ждал встречи с русскими и который в итоге дошел до такой жизни, что не мог смотреть им в глаза.

— Ужасно, — произносит Фешюш-Яро; нос у него стал желтым, словно он его отморозил. — Это ужасно.

И сразу же принимается торопить нас, просит не медлить, ведь у коменданта времени в обрез, а он сам хочет решить вопрос о нашей дальнейшей судьбе. Да, нужно идти, и как можно быстрее. Меня это тоже волнует. Конечно, надо было бы быть более удрученным, убитым горем, но признаюсь: неожиданно представившаяся возможность волновала меня гораздо сильнее. Ведь если нас выделили из толпы и комендант хочет с нами лично побеседовать, то это пока не более чем возможность. А что, если нас отпустят на волю? Ловлю себя на том, что смотрю во все глаза и но вижу разбитую, жалкую главную улицу поселка, покрытую грудами щебня и осколками стекла.

Галлаи ворчливо допытывается у Фешюш-Яро:

— Не заставляй упрашивать себя, черт возьми, как целомудренную девицу. Расскажи толком, в чем дело?

— Я и сам как следует не знаю, — машет головой Фешюш-Яро. — Да и не уполномочен я. Комендант все скажет.

Он улыбается от сознания того, что ему доверен столь важный секрет и что он может держать нас в таком напряжении. Шорки тоже повеселел; он извлекает откуда-то чуть ли но целую пригоршню сигарет, угощает всех, включая и русского сержанта, который, небрежно повесив автомат дулом вниз, сопровождает нас. По мере того как мы удаляемся от трупа Тарбы, жизнь полностью овладевает нами, пробуждая сокровенные и радужные мысли. Шорки усмехается.

— Когда нет беды, лучше держаться всем вместе, — изрекает он, довольный собой. — Но когда она грянет — уноси ноги.

В казино Нового Города, где вчера еще размещались два взвода полевой жандармерии, на первый взгляд вроде бы ничего не изменилось. У ворот русские часовые, в коридоре много военных, вот и все. Мебель стоит на прежних местах, плакаты, служившие целям пропаганды и запугивания граждан, — тоже. На них изображено, как жандармы со знанием дела вешают большевистских шпионов, саботажников и прочих предателей. Портрет Гитлера кто-то сорвал. Но Салаши все еще красуется на стене, больше того —