Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

— Что касается меня, то они относились ко мне с глубочайшим почтением, в их глазах я всегда был самым уважаемым чиновником города! Я так не оставлю это беззаконие, я буду протестовать…

Галлаи со вчерашнего вечера не проронил ни слова. С полнейшим безразличием ко всему он ковыряет в ухе и сплевывает на пол. Но когда зловоние начинает резать глаза, он вдруг принимается пристально разглядывать Шорки и наконец изрекает:

— Из-за тебя, скотина.

Старшина вопросительно поднимает на него запавшие глаза.

— Если бы ты, — продолжает Галлаи, — не потащился в этот проклятый замок, где собирался обшарить все ящики своими загребущими лапами, мы не сидели бы сейчас здесь, наверняка нашли бы более приятное место.

— Осмелюсь доложить, господин лейтенант…

— Молчи!

— Слушаюсь!

— Ну о чем ты хотел доложить?

— Через этот плен мы так или иначе должны были пройти, осмелюсь доложить. А насчет замка я предложил только с той целью, чтобы достать штатскую одежду, впрочем…

— Ты хоть понимаешь, к чему это привело?

— Осмелюсь доложить, вполне понимаю. Мы и в самом деле могли бы оказаться в другом месте. Но что бы от этого изменилось? Плен — везде плен…

— Сколько братьев в твоей семье?

— Трое, господин лейтенант.

— Если вернешься домой, скажи отцу, что нормальных у него только два сына.

— Слушаюсь, но…

— Мы же задохнемся от этой вони! Или тебе безразлично, каким воздухом дышать?

— Конечно, безразлично, — вмешивается в разговор нилашист из угла. — Ему только бы не воевать. Всю страну могут посадить за решетку по вине господ военных, которые не хотят, видите ли, воевать…

Шорки подыскивает словечко позабористее, но не успевает его произнести. Коренастый ефрейтор-пограничник внезапно вскакивает и наотмашь бьет нилашиста по щеке, да так звонко, словно кто-то выстрелил из пистолета.

— Мы не воевали? Я тебе покажу, сука! Еще хочешь?

Нилашист тоже вскакивает, за ним стеной поднимаются три его дружка, но солдаты окружают ефрейтора, и нилашисты, не решаясь затеять драку, лишь переругиваются, грозят устроить ему темную; ефрейтор, в свою очередь, посылает их подальше и злой возвращается к своему раненому товарищу.

— Болваны, — в сердцах бросает он, — так ничему и не научились.

Деше нравится этот коренастый пограничник.

— А чему они должны были научиться? — спрашивает он у ефрейтора.

Тот смотрит на него, машет рукой.

— Что эти — не удивительно. Но те, кто наверху, — тем-то непростительно не видеть. Пора бы уже понять.

— А как бы ты поступил на их месте?

— На чьем месте?

— Ну тех, кому, как ты говоришь, пора бы понять.

— Я не был на их месте.

— Ну, а если бы оказался?

Ефрейтор умолкает. Смотрит на свои колени.

— Мы столкнулись с русскими под Раховом, — говорит он немного погодя. — И сразу поняли, что нам не устоять. Не прогремел еще ни один выстрел, они только появились на склоне противоположной горы, как уже было ясно, что нас сомнут.

— И что же?

— Что? Да ведь не предвидеть такого мог либо тот, кому наплевать, сколько венгров зря сложат свою голову, либо совсем безмозглый человек. Я вырос в небольшой деревушке, Похахедь называется, всего домов семьдесят. Помню, даже мы, подростки, не совали нос на такие престольные праздники, где наперед знали, что нас побьют.

Шорки закуривает. Он, наверно, запасся впрок сигаретами, то и дело вытаскивает их из-за голенища и, не переставая, дымит.

— Вишь, какой ты умный, браток, — высокомерно бросает он ефрейтору. — Но мы тоже разок-другой дали им прикурить, хотя их и было много. Такие концерты устраивали, чертям тошно было.

Галлаи гневно обрывает его.

— Нашел время хвастаться!

Деше подбадривает пограничника:

— Рассказывай, спешить нам некуда.

— В общем, сразу было видно, — говорит пограничник, — что нас раздавят.

— Ну и что же, по-твоему, надо было делать?

— Как что? Не лезть на рожон, конечно…

— Беда в том, что у нас на шее сидели немцы. Как бы ты поступил с ними?

— Верно. Немцы. Оно, конечно… Наш батальон тоже воевал, зажатый с двух сторон немцами. Они никогда не оставляли нас одних.

Фешюш-Яро надоело стучать в дверь. Все равно без толку. Лучше послушать, о чем говорят меж собой Деше и ефрейтор. Он выскребает из кармана шинели остатки табачной пыли, скручивает цигарку, закуривает и решает, что пора придать разговору более определенное направление. Сделав обстоятельный доклад о причинах второй мировой войны, Фешюш-Яро принимается растолковывать, кто за что воюет, кто защищает правое дело, а кто отстаивает насилие и так далее. Его утверждения не лишены логики и свидетельствуют о некоторой осведомленности. В бункере постепенно водворяется напряженная тишина. Но не всем приходится по вкусу логика и осведомленность Фешюш-Яро. Когда он переходит к анализу причин и целей вступления Венгрии в войну, кое-кто, кому не нужна ни логика, ни осведомленность, начинает злобно гудеть. Какой-то капитан с перевязанной рукой обзывает Фешюш-Яро дураком, готовым по всякому поводу превозносить красных и лобызаться с ними. Фешюш-Яро не сдается.

— Удивляюсь, господин капитан, ведь ругань — весьма неубедительный аргумент. Если вам нечего больше сказать, то лучше помолчите.

Капитан крякает.

— Ладно. Но вы то… как вы смеете произносить здесь слова, позорящие венгерскую нацию?

— Помилуйте, господин капитан…

— Меня могут арестовать, четвертовать, но я всегда останусь настоящим венгром и скажу вам одно: если бы мы победили, такие типы, как вы, и рта бы открыть не посмели.

— Но вы не победили.

— К сожалению.

— И не могли победить.

— Все равно это не дает вам право называть Трансильванию и Фельвидек приманкой!

— А почему бы и нет? Приманка Гитлера, на которую мы клюнули.

— Но послушайте, суд истории…

— Неправый суд не может творить правые дела… Это — фикция! Не все ли равно, кто вернул нам земли, если исторически… Почему же тогда те, у кого более чистые руки, не сделали этого? Почему? История учит, что человек не может отречься от своего рода-племени, такова его природа… Назовите мне хоть одну нацию в мире, которая примирилась бы с тем, чтобы от ее тела отторгли четыре миллиона душ. Видели ли вы, с каким нетерпением они нас ждали, бог ты мой!

— Еще бы, — вступает в разговор младший сержант — сапер, — я был в Трансильвании, когда наши войска туда входили. Уже через неделю нас крыли на чем свет стоит.

— Ложь!

— Почему ложь? Им лучше жилось при чехах, они мне прямо говорили…

— Деньги — это еще не все!

— Конечно, господин капитан! Но перед чешским чиновником крестьянину, даже венгру, не нужно было вытягиваться в струнку, в любом учреждении с ним обходились любезно, мол, присаживайтесь, сударь… А что у