Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский
Сержант указывает на сапог Деше, что-то велит ему. Деше бледный опускает руки и сжимает кулаки. Он неподвижен, как мертвец. Сержант с бранью выхватывает клинок. Деше резко бросает ему в ответ какие-то слова, вот-вот произойдет что-то ужасное, они стоят лицом к лицу, готовые вцепиться друг в друга, затем сержант вкладывает клинок обратно в ножны и отворачивается.
— Я предупредил его, — говорит дрожащим голосом Деше, — что Женевская конвенция берет под защиту всех военнопленных, в том числе и офицеров. К тому же нас взяли не в бою и безоружными…
— Что же он от тебя хотел?
— Чтобы я вытер сапог.
Галлаи сокрушается:
— Вот не повезло! Лучше бы нас взяли гвардейцы, а эти тыловики, чего доброго, пустят в расход ни за что ни про что. Поглядите на них, плевать им на Женевскую конвенцию.
— Он упирает на то, — взволнованно продолжает Деше, — что мы тоже не щадили их офицеров. Но пусть сперва докажут, что я принадлежу к числу этих «мы» и тоже допускал беззаконие.
— Возможно, ты не допускал, — говорит Фешюш-Яро, — я даже уверен в этом. Но злодеяния, которые творили на их земле, они приписывают всем нам, и это вполне естественно.
— Так пусть не приписывают! Очень плохо, если они с самого начала будут обвинять всех без разбора.
— А я при чем? Я не был там. Меня здесь заставляли укладывать мины.
Сержант что-то кричит. Деше снова поднимает руки.
— Придется вернуться к винокурне. Они требуют сдать им оружие.
— Что ж, пошли, — соглашается Фешюш-Яро, — больше ничего не остается.
Нас конвоируют человек двадцать. Немеют руки, но опускать их не разрешается, солдаты то и дело покрикивают: «Руки вверх!» Они берут у Гезы ключ, сами открывают дверь, выпускают автоматную очередь в дом — просто так, на всякий случай, и, смахнув со стола рюмки — словно дали обет все перебить, — начинают расхватывать сложенное на топчане оружие. Но этим дело не кончается, — найдя во дворе три трупа, они втаскивают их в дом. Особое их внимание привлекает нилашист; сержант опять накидывается на нас, мол, эти тоже из вашей компании, ну, конечно же, вы подлые фашисты и не отпирайтесь! Деше надоедает возражать, выйдя из себя он наконец указывает на Фешюш-Яро, дескать, среди нас есть и коммунист, хотя бы своего не оскорбляйте. Сержант пристально смотрит на Фешюш-Яро, теребит себя за подбородок и, поразмыслив, качает головой.
— Ну, конечно, он так и думал, — переводит Деше не без издевки, — на своей земле они имели дело с одними фашистами, а как пришли сюда, все до одного оказываются коммунистами. Ничего, мол, в комендатуре разберутся, и, если соврали, пеняйте на себя.
В комендатуре? Значит, нас поведут туда? Ну, это уже другой коленкор… Из подвала громко кричат, требуют что-то принести, но, не дождавшись, стреляют в бочку и потом подбегают кто с чем, подставляя под сильную струю вина всевозможную посуду.
— Отцу моему тоже не очень-то придется по душе такая перемена, — с горечью произносит Геза.
Солдаты пьют. Видимо, спешить им некуда. Кто-то внизу затягивает песню. Раскатистый, глухой бас доносится из подвала. Красивый голос, но у меня нет никакого желания наслаждаться им, руки совсем одеревенели.
— Руки вверх!
— Издеваются над людьми и находят в этом удовольствие, — цедит сквозь зубы Галлаи. — Доведись еще хоть раз встретиться с оружием в руках, ни на что не посмотрю, пусть даже придется подохнуть.
Однако у Шорки, вспотевшего от неудобной позы, мнение иное.
— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, теперь нам подыхать ни к чему, раз удалось уцелеть.
Сержанту тоже приносят кружку вина. Он нюхает его, пробует на язык, пьет, а затем с напускной строгостью набрасывается на солдат: мол, это же свинство — забыть о гостях. Усевшись на стол, он свешивает ноги и назидательным тоном, все больше распаляясь и выплескивая вино из кружки на пол, принимается поучать нас.
— Да вы, гады, недостойны дышать одним воздухом с людьми, — неохотно, безразличным тоном переводит Деше, словно на каких-то скучных официальных переговорах. — Разорили Россию. Никому не давали пощады. Ничего не пожалели. В моей деревне, например, человеку теперь жить тошно: все вокруг пропахло гарью. Даже трава на берегу реки. Я бы не поверил, кабы сам не убедился, побывав недавно дома. Всех вас перебить не жалко. И будь моя воля, так бы и сделал, ей-богу, да нельзя. Приказано обращаться гуманно… Сейчас велю дать вам вина, лакайте! Я здесь хозяин! Впрочем, вряд ли я стал бы расправляться с вами. На ваше счастье, русский человек отходчивый по натуре, ни дна вам всем, ни покрышки. Русская душа… Эх, да разве вам понять это, гады…
Он колотит себя в грудь, слезно плачет. Приходится пить. Солдаты подают нам вино в кастрюле, подают осторожно, обеими руками, но оно все равно расплескивается; мы стоим мокрые, словно побывали под дождем.
Сержант отшвыривает свою кружку и, сильно качаясь, смеется.
— Пейте! Кто выпьет, пусть опять поднимет руки!
Вечереет. Пошатываясь, мы выходим из винокурни. В животах пусто, только вино булькает. Солдаты затягивают три-четыре песни сразу, кто во что горазд. Сержант покрикивает на них, но они и в ус не дуют. Дверь оставляют распахнутой. Геза порывается запереть ее, но его отталкивают: прочь, мол, проклятый буржуй, вишь, как печется о своем добре.
Шагов через двести сержант подсчитывает свой отряд; одного человека не хватает, приходится возвращаться. Его вытаскивают из-под лежня, он пьян в стельку, — на ногах не стоит. К счастью, нам не доверяют, кряхтя, несут сами, ругаясь на чем свет стоит.
У опушки Череснеша останавливаемся опять, солдаты обыскивают нас — не осталось ли у кого пистолета или гранаты. Вовремя вспомнили! Ничего, конечно, не находят, только у Шорки обнаруживают ножик с длинным узким лезвием, которым он резал сало. Сержант с торжествующим видом прячет его себе в карман: мол, не удастся вам пырнуть русского солдата в спину. Впрочем, хвалит, что мы не припрятали другого оружия.
— Ну, пейте, — снова угощает он, — немного поработаете у нас, все-таки лучше плен, чем смерть, по крайней мере убедитесь, что в России нет таких холеных буржуев, которые утопают в роскоши за чужой счет, там все граждане равны. Вам не помешает кое-чему поучиться; может, вернетесь домой порядочными людьми.
Мы отказываемся пить, в голове сплошной сумбур, ноги подкашиваются, разъезжаются во все стороны, как у марионеток. Как глупо, что мы не прихватили с собой из винокурни колбасы и сала, там много было, всем бы хватило, впрочем, ведь они не дали нам и шагу ступить.
— Пейте, говорю! — Сержант тычет
