Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский
— Толстой, Бунин, Горький, Тургенев, — произношу я вслух.
Офицер таращит на меня глаза, солдаты окружают винокурню, в доме звучат их громкие голоса, затем они оживленной ватагой выходят оттуда и наперебой о чем-то просят лейтенанта.
— Так точно, — подтверждает Деше, — немцев нет, зато есть вино.
Лейтенант не знает, как быть, оглядывается назад, откуда они пришли, наконец что-то говорит Деше.
— Просит дать по стакану вина каждому, — переводит Деше.
— Дайте, — соглашается Геза. — А я пока перевяжу пограничника.
Мы все бежим в подвал, Шорки первым отхлебывает изрядный глоток прямо из ливера.
— Осмелюсь доложить, господа русские, вино отменное, ничем не отравленное, не бойтесь, пейте на здоровье.
Первым стакан осушает лейтенант, затем он отходит к краю стола и следит, чтобы кому-нибудь не вздумалось повторить. Мы разливаем вино, как заправские виночерпии, но русские не предлагают нам выпить с ними или чокнуться. Все это продолжается не больше десяти минут, лейтенант дает знак, и взвод устремляется в гору, рассыпавшись веером по винограднику.
— А что же будет с нами? — разочарованно спрашивает Фешюш-Яро.
— Что за черт, — оторопело произносит Галлаи, — они даже оружие оставили здесь — захоти мы, всех бы их могли перебить.
Шорки подходит к двери, в руках его полный ливер, он запрокидывает голову и залпом выпивает его содержимое.
— И это все? — Осклабясь, обводит он всех взглядом. — Напрасно мы трусили, господин старший лейтенант. Если так будет и дальше, я готов сегодня еще пару раз сдаться в плен.
— Этот взвод, — объясняет Деше, — подразделение какого-то крупного гвардейского соединения. Его задача — прочесать местность и обезвредить оторвавшиеся во время отступления разрозненные группы немецких и венгерских солдат, остальное их не интересует.
— А что они сказали насчет нас?
— Велели ждать здесь. И чтобы у нас не было оружия, ни единого патрона. Придут тыловые части, соберут нас. Или, если не терпится, сказал лейтенант, можно идти в город и явиться в комендатуру.
— Уже и комендатура есть?
— Откуда я знаю.
— Черта лысого, не терпится, — говорит Галлаи. — Впрочем, если мы отсюда смоемся, я не настолько глуп, чтобы являться в комендатуру.
— Но эта проклятая форма!
— Шорки, что в замке? Осмотрел?
— Схватили, прежде чем я успел войти туда.
— Идемте, — предлагает Фешюш-Яро. — Видите, они вас не съели. Даже лучше, что мы встретились с ними так. Только об одном прошу, Кальман, сразу же скажи им, что я коммунист и отвечаю за вас.
— Ну как? — спрашиваю я задумавшегося Деше. — У тебя опять возникают сомнения морального порядка? Оставь записку, укажи в ней наши адреса, чтоб им не пришлось долго искать.
Он молча вскидывает голову. Геза перевязывает раненого пограничника.
— Сможешь идти? — спрашивает Деше солдата.
Тот устремляет на него благодарный взгляд. Значит, мы не оставим их здесь?
— Кое-как дотащился сюда, господин старший лейтенант. А теперь вырежу себе палку, и полный порядок.
— Где-то здесь отцовская палка, — говорит Геза, — сейчас поищу.
Он выпрямляется, трет поясницу и со стоном продолжает:
— У него повреждены мягкие ткани. Пуля прошла навылет, и это его счастье. Я наложил повязку, но, если состояние ухудшится, придется сделать инъекцию.
Деше берет в охапку несколько автоматов.
— Давайте отнесем их в дом. Запрем двери и, если понадобится, сможем потом отчитаться.
— А как же с трупами?
— Кому-нибудь доложим, чтобы их похоронили.
— А сами куда двинемся?
Галлаи чертыхается.
— В замок, куда же еще… Вы что, забыли?
Как же забыли! Я готов бежать туда, сбросить с себя опостылевшую форму, переодеться в штатское и — немедленно в город, теперь мне все нипочем, с чем бы ни пришлось там встретиться. Я жив, могу двигаться, это же замечательно, во мне все ликует — бурно, безгранично — от одной мысли, что я остался жив.
— Пошевеливайтесь, — тороплю я остальных, растянувшихся длинной цепочкой.
За мной идет Деше, потом Геза, Галлаи, Шорки, Тарба, Фешюш-Яро, ефрейтор, поддерживая и на сей раз раненого товарища; замыкает шествие третий пограничник, то и дело озирающийся по сторонам. Да не бойся ты, ослиная голова, теперь и от нас кое-что зависит. На гумне среди стогов валяется труп лошади, куда ее ранили — не видно, возможно, просто загнали до смерти; в добротном, на швейцарский манер построенном хлеву ревут коровы, нигде ни души, двери батрацких домиков закрыты, только кое-где из труб поднимается чуть заметная струйка дыма. Вдруг из замка один за другим выскакивают солдаты, таща на себе мешки, картины, хрустальные вазы, клетчатые английские пледы, целые окорока… Черт возьми, быстрее назад, за стога. Нет, уже поздно; над нашими головами свистят пули. В один миг нас окружают, дулами автоматов заставляют поднять руки. Деше тщетно пытается что-то объяснить солдатам, но они не хотят слушать, требуют поднять руки, — нечего, мол, тут рассуждать. Вот так влипли! Что же теперь с нами будет? Одна ужасная минута сменяется другой. Они сердито снуют вокруг нас, спорят между собой, мы поворачиваем головы вслед за ними; в нос мне ударяет запах горелого пороха, чем же все это кончится?.. Фешюш-Яро лишь открывает и закрывает рот, на большее его не хватает. Наконец из замка выходит подвыпивший сержант средних лет, с выбившейся из-под шапки прядью кудрявых волос; на груди его гимнастерки жирные пятна, за плечом автомат, на поясе висит похожий на саблю клинок с медной рукояткой. Один его ус топорщится, другой свисает вниз, и он нещадно дергает его, словно ус тот принадлежит вовсе не ему. Сержант с довольным видом не спеша обходит нас, как пойманную отару овец. Прямо-таки наслаждается нашим беспомощным положением. Мы сами попались ему в руки; он презрительно произносит «офицеры» — это слово и до меня доходит, — стало быть, прежде всего хочет дать нам понять, насколько ему ненавистны вражеские офицеры. Затем сплевывает прямо под ноги Деше и сердито что-то говорит.
— Мы проклятые фашисты, — переводит Деше, — таково его мнение.
— Какая глупость! С чего он взял?
— Спроси у него.
— Ты ведь знаешь язык, так убеди…
Фешюш-Яро нервно суетится между Деше и сержантом, будто не в состоянии решить, какой стороны ему держаться.
— Прошу тебя, скажи ему то, о чем я просил. Это очень важно, почему ты не объяснишь ему?
— Протестую! — кричит Геза. Вернее, не кричит, а визжит. Меня почему-то разбирает смех: со своей тщедушной фигурой с поднятыми вверх руками он похож на чучело вороны, которое повесили сушить. — Протестую, это клевета! Я никогда не состоял
