Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский
Деше по-прежнему сидит на тумбе, пристально глядя вдаль. Ветер гонит над городом черные тучи дыма. В такие минуты даже он, Деше, лишается своей мудрости. Пропади ты пропадом вместе со своими эфемерными, педантичными, скрупулезными, заумными размышлениями, очень уж ты любишь анализировать, раскладывать все в строгом логическом порядке, с учетом исторической перспективы, но, когда для пользы дела нужно немедля принять какое-то решение, ты беспомощно таращишь глаза, как больная кошка, вот и все. Иди к черту, мы все могли спастись, время и здравый смысл вступили друг с другом в идиотский конфликт, кругом хаос, порядка нет и его нельзя навести. В такое время преуспевают ловкачи и те, кто умеет быстро и безошибочно ориентироваться. Ты меня вышвырнул за дверь… Можешь говорить потом, что это была всего лишь вспышка, аффект, но дело в том, что тебе просто нечего было противопоставить моей спасительной идее.
Не понимаю, что руководило им в тот момент, когда он стрелял в жандармов. Наверно, заранее решился на это. Да, не иначе. Не будь у него такого зрелого решения, он дал бы схватить себя, и его повели бы, как теленка. Но, видимо, получив повестку в военный трибунал, он перебрал в уме все возможные варианты, пока, наконец, не остановился на этом единственном.
— Господин старший лейтенант, — обращается к Деше Шорки, — у нас же под боком огромный замок, мы совсем забыли о нем.
— Глупый червяк, — машет рукой Галлаи. — Думаешь, если там спрячешься, тебя не найдут?
— Но я не об этом, осмелюсь доложить. У таких господ уйма барахла — они ведь с утра до вечера только и делают, что переодеваются. Этот барин тоже не мог увезти все свое добро, вот о чем я подумал…
— Там челядь осталась. Наверняка заперли дом на замок.
— Шутить изволите, осмелюсь доложить, еще не изобретен такой замок…
Я вскрикиваю от радости. Этот мрачный мужик не лишен здравого рассудка, мне прямо-таки хочется расцеловать его разбойничью морду.
— Шорки, ты настоящий клад! Будь уверен, если вернешься не с пустыми руками, не пожалеешь.
— Слушаюсь, господин лейтенант. Вмиг обернусь, приволоку вещи, не такое уж это мудреное дело, можете положиться на меня.
Он совсем преобразился, откуда только прыть взялась. Воображение рисует ему несметные сокровища замка, только бы не опоздать, не дать никому опередить себя. Галлаи кричит ему вслед, чтобы он оставил оружие, но старшина не слышит — со всех ног бежит к парку.
— А моя мать, — задумчиво произносит Деше, — и шага ступить не может.
Он поворачивается спиной к городу, на лице его застыло страдание. Мне не жаль Деше, у других тоже есть матери.
— Не унывай, — подходит к нему Фешюш-Яро, — ты не один в таком положении, но мы обязаны жить, Кальман, жить не только для себя, но и для других.
Что это он всех утешает, как старая сестра милосердия! Бросить бы и уйти подальше от этих сентиментальных субъектов!
— Без посторонней помощи она даже во двор не сможет выйти, — продолжает Деше. — Весной я выкопал ров возле дома, нечто вроде убежища, но ей туда не дойти, а у соседей и своих забот хватает.
— Смотрите! — кричит Тарба.
Со стороны Шаргакутского шоссе на гору поднимаются три пограничника. Средний волочит раненую ногу, двое других, то и дело оборачиваясь назад, отстреливаются, хотя я никого не вижу за ними. Деше встает, идет им навстречу.
— Куда вы, ребята?
Коренастый, невысокого роста ефрейтор с черной шевелюрой поднимает на старшего лейтенанта налитые кровью глаза и, не приветствуя, подается с винтовкой наперевес вперед.
— Пропустите.
Деше пожимает плечами.
— Я не собираюсь отправлять вас обратно.
— А куда же?
— Никуда…
— Тогда пропустите. Нам за железную дорогу…
— Поздно.
Ефрейтор озирается вокруг, воспаленными глазами обшаривает местность. Ему трудно, не хочется поверить, что все кончено и нет никакого выхода, но потом он в сердцах отбрасывает в сторону винтовку. Мы следуем его примеру. Со стороны замка походным шагом приближается около взвода русских солдат. Впереди них идет Шорки с поднятыми руками. Тарба вскрикивает как безумный, кидается прочь, но тотчас останавливается и приставляет дуло к груди. Галлаи успевает вырвать у него автомат.
— Отдайте, Христом-богом молю! Мне нельзя попасть к ним в руки…
Деше обрывает его:
— Веди себя смирно. Они ничего не узнают.
Тарба весь трясется. Наши автоматы сложены в кучу под орехом. Раненный в ногу пограничник садится и тут же начинает рвать, не в силах даже отвернуть в сторону голову.
— Крепись, — подбадривает его ефрейтор и, хотя понимает, что ничем не может облегчить страдания товарища, продолжает стоять с ним рядом, одной рукой поддерживая его голову, а другой — очищая запачканную шинель. Стоит он ровно, почти как по команде «смирно», даже приосанивается. Просто диву даешься, с каким достоинством этот изнуренный человек встречает конец своей военной карьеры.
Русские от нас в двухстах шагах. Говорят, будто они ненавидят пленных офицеров, а кое-кого даже расстреливают на месте. Около полусотни автоматов, покачиваясь в такт шагам вверх, вниз, направлены на нас. Галлаи поднимает грязный носовой платок, размахивает им, белая тряпка беспокойно полощется в воздухе.
— Они должны видеть, что мы безоружны. Убитые жандармы! Почему же ты не кричишь Деше, что застрелил их, ведь это зачтется, это…
По лицу Фешюш-Яро текут слезы, он готов рвануться навстречу русским, но силы отказывают ему, и он тихо плачет, время от времени взмахивая своими обессиленными руками. Вот дурень! Его поведение могут принять за что угодно, только не за приветствие. Они уже в двадцати шагах. Ноги мои наливаются свинцом, все тело одолевает страшная усталость. Нечто подобное испытываешь обычно после кошмарного сна, когда, весь в поту, пытаешься куда-то бежать, спастись от неведомого чудовища или дьявольской машины, но ноги не повинуются тебе: тщетно твое желание крушить все и вся, ты бессилен что-либо сделать. Деше выходит вперед, подносит руку к фуражке, докладывает по-русски. Молодой офицер, видимо командир взвода, останавливается, окидывает нас взглядом и с любопытством смотрит на Деше. «Толстой, Бунин, Горький, Тургенев», — твержу я про себя. Положение пиковое — ни слова не понимаю по-русски, даже объясниться с ними не могу, а то бы сказал: мол, посмотрите на меня, разве я похож на преступника, я никому не причинил зла. Фешюш-Яро подходит к офицеру, со слезами на глазах что-то лопочет, бьет себя в грудь, протягивает руку. Офицер смущенно пожимает ее, солдаты с недоумением смотрят на нас. Они не сделали ни одного выстрела. И теперь уже наверняка
