В гнезде "Пересмешника" - Артём Март

Пограничник. Том 11: В гнезде «Пересмешника»

Глава 1

В пещере по-прежнему висел полумрак.

Как бы ни плясали в коптилках огоньки, как бы ни силились они разогнать его, у них просто не хватало на это сил.

В повисшей тишине я слышал, как где-то с потолка гулко капает вода.

Все молчали. Я чувствовал, как взгляды советских бойцов приковали ко мне все свое внимание.

Даже душманы, не понимая слов проповедника, но улавливая их суть, заинтересовались нашим с ним противостоянием. Они ждали, словно молчаливые тени, каков будет мой следующий ход.

— Свободу, значит? — хрипловато протянул я. — Ты говоришь о свободе, держа меня связанным в темной пещере.

Я ухмыльнулся.

— Твоя свобода воняет страхом, грязью и чужим потом. Разве свободный человек нуждается в вере, навязанной под угрозой ножа?

Муаллим-и-Дин хмыкнул. Звук этот показался мне надменным и снисходительным. Проповедник сложил руки на груди.

— Ты видишь веревки на своих руках, шурави, но не видишь тех, что опутали твое сознание, — заговорил он несколько насмешливо. — Ты — раб. Раб своих бумажек с орденами, раб своего «долга» перед далекими генералами, которые согревают руки у каминов, пока ты замерзаешь в горах. Раб призрачных идеалов, которые тебе с детства вбивали в голову.

Проповедник немного склонил голову набок, глядя на меня, как на какого-то диковинного зверя в клетке. И все же в глазах Муаллим-и-Дина заблестел робкий интерес.

И именно на это я и надеялся. Если сделаю все правильно — получится потянуть время. И что-нибудь придумать.

— Я предлагаю тебе разорвать эти цепи, — продолжил вдруг проповедник. — Истинно свободен лишь тот, кто познал волю Аллаха и добровольно подчинился ей. Это и есть высшая свобода — от своих страстей, своих сомнений, своей ничтожной, эгоистичной воли.

Я вздохнул так, словно бы говорил не с мудрым проповедником, а с ребенком, который искренне заблуждается в своих представлениях о мире. Даже больше — совсем не задумывается о них, заигравшись в песочнице.

Потом с деланным сожалением и даже со снисхождением покачал головой.

— Ты описал не свободу, старый проповедник, — сказал я, — а самый изощренный вид рабства. Заменил одни цепи на другие, просто назвав их «волей Аллаха».

Мне показалось, что проповедник приподнял одну бровь. Но точно сказать я не мог, ведь не видел его лица, скрытого в тенях пещеры.

— Я видел свободных людей, — продолжил я. — Это не те, кто слепо повинуется. Это те, кто, зная страх и боль, каждый день выбирает — идти вперед. Свобода — не в том, чтобы не иметь оков. Она — в возможности выбирать, что делать, когда эти оковы на тебе надеты.

Муаллим-и-Дин вдруг пошевелился. Пригладил свою выдающуюся бороду. И ничего не ответил. Впрочем, я и не давал ему времени на ответ.

— Ты можешь отнять мою жизнь, — попытался я пожать плечами, но связанные руки не дали мне этого сделать. — Это в твоей власти, да. Но мой последний выбор — как встретить ее конец — ты отнять не сможешь. Вот она — моя свобода. И она при мне. А ты сам раб. Раб догм, раб ненависти, раб необходимости доказывать свою правоту через страх. Разве свободный человек на это способен?

Проповедник молчал. Потом вдруг пошевелился и медленно обернулся. Пошел куда-то к своим людям.

Звук шагов проповедника, не тяжелый, но гулкий, громко отражался от стен пещеры. Отражался так, будто это часы отсчитывали секунды до выстрела палача.

Я видел, как душманы расступились при его приближении, давая Муаллиму дорогу.

Пленные советские солдаты следили за каждым его шагом. Напряженные, словно бойки автоматов, они не спешили издать хоть один, самый тихий звук.

Проповедник нагнулся. Поднял одну из глиняных мисок-коптилок. Тени тут же изменили свое положение на стенах. Они словно бы перевернулись с ног на голову, а когда Муаллим-и-Дин последовал ко мне — заплясали на стенах.

Проповедник приблизился. Сел рядом на корточки и поставил коптилку рядом со мной. Ее тускловатый, очень желтый свет наконец осветил его лицо.

Оно оказалось узковатым, даже худым, с впалыми щеками и резко очерченными, почти острыми скулами. Темная, грубая и обветренная кожа показалась мне желтоватой в свете огонька коптилки. Она была испещрена сетью мелких морщин вокруг глаз, у рта и другими — глубокими, на лбу. Это были морщины не человека, привыкшего много смеяться, но мудреца, приучившегося постоянно и много размышлять. Смотреть прежде всего не на вещественный мир, а куда-то внутрь себя.

Муаллим-и-Дин обладал глубоко посаженными под тяжелыми нависшими веками глазами. В его радужках цвета черного кофе я не видел ни злобы, ни ненависти, ни горя. Там была лишь черная пустота, в которую проваливался взгляд. Не живые глаза, глаза-черные дыры — вот чем взирал на меня этот циничный, но прикрывавшийся добродетелью своего бога мудрец.

Казалось, эти глаза доминировали в образе проповедника. На их фоне терялся тонкий с горбинкой нос и еще более тонкие и бледные губы.

Проповедник снова, каким-то автоматическим движением погладил свою длинную пушистую бороду.

Несколько мгновений он рассматривал и меня. Потом снова встал.

Фигура его казалась мне грузной и даже мощной в темноте. Но на свету я увидел — дело было в камуфляже, который оказался несколько не по размеру Муаллиму. Проповедник в действительности имел достаточно сухопарое тело, хотя и был высоким.

Он поискал что-то в карманах. Вынул оттуда стопку документов. Наших документов.

Я спокойно наблюдал, как он перебирает военные билеты. Как приоткрывает их, разглядывает. Найдя нужный, остальные он спрятал в карман куртки. Снова опустился на корточки. Раскрыл мой билет узловатыми и немного грубыми пальцами.

— Александр Селихов, — проговорил проповедник, прочитав русский текст. — Странный ты, Александр. Слишком уж у тебя крепкие убеждения для человека…

Взгляд его снова упал в билет, и проповедник закончил:

— Для человека девятнадцати лет. Скажи мне, Александр Селихов, ты вымучил их, эти принципы? Или тебе их навязали? Навязала твоя безбожная партия?

— А кто навязал тебе твою жизненную философию? — ответил я вопросом на вопрос. — Или ты сам привык вкладывать людям в головы нужные тебе мысли?

Старик ухмыльнулся. Показал мне не очень здоровые зубы.

— Ну конечно, — я тоже улыбнулся. — Это гораздо проще, чем «вымучивать» какие-то там принципы. Особенно если речь идет о детях,