Венгерский рассказ - Клара Бихари
И жена Пецёли слышала это, не больше; потихоньку прокралась она на пасеку, там слушала, стоя на коленях, так что торчала только ее «надстройка». Но на горе себе забралась она туда! До тех пор вертелась, до тех пор головой крутила, чтобы не упустить ни словечка, пока не села на нее злая пчелка, не ужалила ее в шею. Еще полбеды, что больно, что от укуса распухла шея, но когда Пецёли объяснил, что с семьей придет на собрание и будет присутствовать при разборе проступка Берци, вот тогда-то раздались громкие вопли, жалобы всем святым:
— Ой-ой, только не это, с такой шеей, ради бога, ой-ой, больно, что мне делать, спаси меня, боже, от позора, сквозь землю я провалюсь, милый мой муженек.
— Я же сказал тебе!.. — пробурчал Пецёли и поднял руку, словно хотел ударить жену. — Ты тоже одевайся, не рассиживайся здесь!
Это уже относилось к дочери, Вильмушке; бедняжка, бледная, стояла на терраске, со слезами на глазах, отвернувшись; не видела даже, что отец ее — чудеса, да и только — лихо закрутил усы.
А Берци, молодой Майша, как провел он этот день?
На это лучше всего мог бы ответить председатель Ференц Чеппентё. Старый Майша не разговаривал с сыном, в сторону его не смотрел, а тот из кожи лез вон, все старался угодить отцу, как новобранец стоял навытяжку перед старым вахмистром. Да все понапрасну!
Вдруг бежит, прихрамывая, старик Фейеш, метлой машет:
— Бе-е-ерци! Берци! Бегом, браток, председатель тебя зовет. Товарищ Чеппентё.
Слово «товарищ» так произнес старик, словно и шляпу приподнял.
Тихий, сдержанный человек председатель и роста скорей небольшого, чем среднего. Кто знает, почему показался Берци таким страшным, даже сверкающим взгляд его кротких, задумчивых глаз?
А Чеппентё негромко сказал ему всего лишь:
— Слыхал я, неплохо ты погулял, сынок. Беда, что лошади твои в овес забрели. Твой отец просил вынести дело на обсуждение собрания. И я держусь того же мнения. Ну а ты? Что ты скажешь, сынок?
— А по мне все равно, — пожал плечами Берци. — Вы руководитель, вы сами знаете. Вечером и я узнаю решение.
Неужто отпираться, дурачком прикидываться этому здоровенному, работящему парню? На какую работу ни попросится, всюду он нарасхват. Этим приободряет себя Берци. А его отец, поди ж ты, заканчивает обвинительную речь и говорит напрямик громовым голосом:
— Раз уж я отец, на чью голову навлек он позор, раз уж я бригадир, которого он оскорбил, ни во что поставил, то предлагаю: за плохое обращение с лошадьми вычесть у молодого Майши десять трудодней.
Мать Берци всхлипывает, плачет, члены кооператива замерли, столбняк на них нашел. Нешуточное дело, конечно, вычесть десять трудодней! Такого в «Освобождении» еще не бывало.
Поднимается шепот, скрипят стулья, люди вертятся, вспыхивает спор, а в последних рядах, где сидит семья Пецёли, бледнеет и на испуганную маменьку смотрит Вильма. Ведь напугалась мачеха, грудь у нее колышется от волнения. «Боженька, боженька дорогой, помоги ж мне теперь. Выдаст Берци меня, откроет, что я подговорила его, я виновата в его беде». И чуть ли не в обморок падает при мысли, как достанется ей от жены Майши, как та накинется на нее, если собрание проголосует за наказание Берци.
Но до голосования пока еще не доходит дело. Слово берет председатель Ференц Чеппентё. Не повышая голоса, говорит он молодому Майше:
— Ну, сынок, ты узнал. Вычесть десять трудодней. Вот что предлагает руководство. Ну а ты? Что ты скажешь на это, сынок?
То есть продолжает разговор, начатый в полдень. Пусть Берци во всем признается, пусть раскается этот неразумный, упрямый, впрочем, дельный, работящий парень.
Но Берци не раскаивается. Поднимает голову и, забыв о своем отце, матери, Вильмушке, обо всех, орет:
— Вот что я скажу… С сегодняшнего дня я больше не член кооператива. И из деревни я уеду!
— Нет, ты останешься!
Кто кричит, у кого прорывается плач, как у осиротевшей пичужки?
Вильмушка вскакивает в последнем ряду, стоит стройная, раскрасневшаяся. Смотрит в лицо молодому Майше, всем членам кооператива и, ничуть не заботясь о том, что они скажут, как посмеются над ней, стуча каблучками, бежит к Берци.
— Нет, ты останешься! — хватает она его за рукав пальто. — А если уедешь, мне придется заменить тебя и отработать твои десять трудодней.
Кто бы поверил, что в ответственный момент парень хуже соображает, больше теряется, чем девушка? Что лицо Берци станет белым как стена, потом покроется красными пятнами и он попытается вырвать руку из рук Вильмушки?
— Потому и не останусь, — рычит он. — Чтоб за меня никто не пострадал.
— Какие страдания, одни глупости.
Это говорит Пецёли, несловоохотливый Пецёли, но так, будто ему, закоренелому единоличнику, самое привычное дело выступать на общем собрании кооператива. Куда там, не просто говорит, а прямо наставляет:
— Неразумен ты, сынок, соску бы тебе, а не невесту. И палкой по твоей вертлявой заднице. Как ты считаешь? Имеешь ты право губить кооперативную собственность? А потом, если натворил бед, взять да удрать? Нет уж, дружок. Пока ты не отработаешь десять трудодней, не видать тебе моей дочки как своих ушей.
— Шандор! — вскакивает его жена. — Неужто вы в кооператив вступили?
— Вступил еще пополудни, на меже, когда тебя пчела ужалила.
Тут поднялся такой смех, такой неудержимый хохот! Ну что за человек этот Пецёли? Этот бирюк с виду. Поглядите, только поглядите. Да из него получится неплохой член кооператива. Он и гвоздь с земли подберет, авось в хозяйстве пригодится. Так рано пока радоваться. Еще не кончил Пецёли.
— Да, я вступил, — кивает он головой. — Только не в члены кооператива.
— А как же?
Не один человек, а почти весь зал ошеломлен. Но положение спасает дорогой гость, ученый Дёзе Фаршанг; он встает, расправляет усы и так отвечает со стариковским лукавством:
— По крайней мере, не в рядовые члены. А как виноградарь и садовод. Если их наберется много, то я, товарищи, предлагаю его в бригадиры.
— Погодите! Погодите! — со смехом кричит председатель. — Это уж к делу не относится, это уж следующий пункт повестки дня. Соблюдайте, пожалуйста, порядок, товарищ профессор.
Фаршанг смеется: хорошо, мол, хорошо, потом садится и тихонько подталкивает локтем старого Майшу. Что он скажет на это, ловко он, Дёзе Фаршанг, все
