Балерина из Аушвица - Эдит Ева Эгер
«Только не вздумай ложиться с ним в постель», – предупреждает Магда, когда ей в конце концов удается выудить у меня признание, что мне нравится один мальчик.
Не понимаю, о чем она толкует, – во всяком случае, понимаю не до конца. В нашей нынешней тесной квартирке иногда поневоле хоть мельком, да увидишь папу и маму в постели. Но я не в курсе подробностей их интимной жизни. Мне неловко думать об этом, но странное дело: стоило Магде озвучить мне свой совет не ложиться с Эриком в постель, как я осознала, что именно этого мне и хочется. Казалось бы, как можно желать чего-то, если понятия не имеешь, о чем речь? А я все-таки желаю.
Эрик начинает провожать меня домой из школы и носит за мной портфель. Он говорит, что хочет стать врачом. Он любознателен и жаждет знаний, но сами по себе они его не интересуют. Знания нужны ему, чтобы помогать людям. Я в ответ рассказываю, что решила стать учителем.
«А что ты будешь преподавать?» – спрашивает Эрик. Ему и правда интересно. И в его голосе слышится восхищение, словно он заранее уверен, что есть множество разных предметов, которым я могла бы учить.
«Философию», – говорю я, и он улыбается. Мне нравится, что он доволен моим ответом. Я чувствую, что он мной гордится. Я привыкла помалкивать о своих силах и возможностях. Родители ни разу не ходили на соревнования по гимнастике, чтобы посмотреть на мои выступления. У нас есть Клара, вот она – особенная и заслуживает восторгов. А мне в семье досталась другая роль, потому и мои успехи, и заветные желания, и расстройства остаются моим личным делом. Зато теперь нашелся человек, который понимает, кто я и кем мечтаю быть, и он улыбается мне.
«Эдитка», – однажды произносит он, когда мы идем по главной улице в сторону моего дома.
Я вся вспыхиваю от радости, впервые услышав от него ласкательную форму своего имени. Я чувствую себя на седьмом небе, когда он называет мое имя – Эдит. А уж когда добавляет к нему уменьшительно-ласкательный хвостик, и подавно. Эдитка. Малышка Эдит. Точно я сокровище.
«Эдитка, – повторяет Эрик, – тут в субботу будет выступать американский джаз-банд. Хочешь сходить послушать, как они играют? Со мной?» Я замечаю, что у него порозовели щеки. Рыжинки в его шевелюре золотятся на солнце.
«Спрошу у родителей», – отвечаю я, вдруг оробев. В душе у меня радостно звенят колокольчики, но я не могу дать согласие, не отпросившись у папы с мамой.
Вернувшись домой, я застаю маму на кухне, она помешивает кипящий куриный бульон. Стоит густой аромат чеснока и костного навара. Я спрашиваю у мамы разрешения, скороговоркой произнося слова, точно речь о чем-то незначительном, точно меня не распирает от желания и восторга. Меня пригласили на свидание! Слушать музыку! Да еще танцевать! Он пригласил меня.
Мама продолжает медленно помешивать бульон, аппетитный пар поднимается к ее лицу. «Вот как, – говорит она. Я улавливаю тень улыбки на ее лице. – И что, Дицука, он хороший парень?»
«Да, мама», – выдыхаю я. Не пойму, отчего мне на глаза набегают слезы. В ответ ли на мамину полуулыбку или от понимания, что мама желает мне счастья.
«Мы с папой будем очень рады познакомиться с ним», – говорит она.
В субботу я надеваю белую юбку плиссе. До меня вдруг доходит, что до сих пор Эрик видел меня только в гимназической форме. Я немножко волнуюсь. Что, если ему не понравится выбранный мной наряд? Я смачиваю одеколоном кончики пальцев и легонько касаюсь ими кожи за ушами. Это мой личный одеколон, с маминого разрешения я купила его на свои деньги. Она тоже иногда им душится. В его аромате чувствуется предвкушение. Как в звуках оркестра, когда он настраивается перед выступлением.
К ужину я почти не притрагиваюсь. Когда Эрик звонит в дверь, мама только-только успевает собрать со стола тарелки. Папа с сигаретой идет в гостиную, где обычно принимает клиентов. Он предлагает Эрику присесть. Я чувствую, как в голове у меня завозилась тревога: вдруг между ними повиснет неловкая пауза или, например, натянутость, вдруг что-то пойдет наперекосяк. Но нет, обстановка в гостиной теплая и располагающая. Мои родители уже готовы отдать Эрику свои симпатии. Они не собираются критиковать или отвергать его. Подумаешь, какая невидаль: я в первый раз в жизни выкинула номер – пригласила домой юношу, чтобы познакомить с ними.
Эрик берет меня за руку по дороге в ресторан, где сегодня будут играть джаз. Еще даже не вечер. Его рука точно такая, какой я ее себе представляла. Знакомая. Теплая.
Эрик заказывает нам какао. В ресторанном зале мы с ним самые молодые посетители. Какая она яркая, эта джазовая музыка. Ликующая. Она рождена за океаном, в местах, еще более далеких от войны, чем наш дом. Воображение рисует мне, как мы с Эриком идем по Нью-Йорку, а Гитлер всего лишь имя на обрывке газеты. И, гонимый ветром, газетный клочок, кружась, летит вдоль улицы, и в темноте уже не различить пропечатанное на нем имя.
«Потанцуем?» – спрашивает Эрик и встает из-за нашего маленького столика у стенки. Я беру его за руку, и мы идем на площадку посреди зала. В детстве я танцевала с папой, становясь ему на ноги. И да, я танцевала на наших балетных представлениях. Но еще никогда в жизни я не танцевала с молодым человеком, когда мое лицо в каких-то дюймах от груди, к которой я так хочу прижаться, когда моя рука на его плече и меня вдруг охватывает желание увидеть это плечо оголенным. Эрик – прекрасный танцор, он двигается в такт музыке и уверенно ведет меня, ловко лавируя между другими парами. Я расслабляюсь, целиком отдаюсь ритму джаза, и под его пульсации наши тела сходятся, расходятся и вращаются. Эрик резко закручивает меня. Подхваченный вихрем движения подол моей плиссированной юбки вздымается веером, а он уже притягивает меня назад, прижимает к себе. Я ощущаю, как между нами вспыхивает искра желания – острого, отдающего потаенной сладостью. Ощущаю, как оживает некая часть его тела, хотя еще ни разу не видела, чтобы она нацеливалась на меня.
Глава 3. Любовь и война
Наши с Эриком отношения с самого начала насыщены смыслом и содержанием. Мы беседуем о литературе, истории и философии. Сейчас не время для легкомысленных рандеву. Узы между нами не имеют ничего общего со случайной влюбленностью, со щенячьим восторгом. Это любовь перед лицом неумолимо надвигающейся войны. Для нас, евреев, уже установлен комендантский час, но, несмотря на запрет, июньским вечером мы с Эриком тайком ускользаем на прогулку, и на нашей одежде нет предписанных нам желтых звезд.
«Эдитка», – мурлычет Эрик, когда мы подходим к моему дому, и крепко обнимает меня. Я прижимаюсь щекой к его груди. Закрываю глаза. Я почти физически ощущаю, как война сгущается вокруг нас, улавливаю ее по легким вибрациям земли наподобие тех, которыми возвещает о своем приближении железнодорожный состав. Но она пока еще далеко. И нам не дано знать, что будет дальше. А сейчас я чувствую щекой, как бьется сердце Эрика. Реально только это. И еще соприкосновение наших тел, наши объятия. Вот что есть у нас здесь и сейчас. Кто знает, вдруг нам повезло влюбиться именно теперь? А окружающее нас всеобщее смятение дарит нам возможность крепче привязаться друг к другу, меньше задаваться вопросами.
Эрик слегка ослабляет объятия и берет мои руки в свои.
«Мы можем уехать», – тихо говорит он.
«Из Кашши?»
«Из Венгрии, – отвечает он, – и из Европы вообще. Гитлер скоро будет здесь, повсюду».
«И куда нам уехать?» – спрашиваю я, и мне на ум приходят тетя Матильда, которая живет в Нью-Йорке, и мамино нежелание отправлять туда Клару учиться.
«В Палестину, – говорит Эрик. – Мы бы помогали создавать убежище для нашего
