Балерина из Аушвица - Эдит Ева Эгер
Я тоже в тот день приветствовала Хорти. Я танцевала в его честь. На мне был венгерский национальный костюм: широкая юбка и корсаж из яркой шерсти с крупными цветочными вышивками, белая блуза с пышными рукавами, разноцветные ленты, кружева, красные сапожки. Я исполнила особенно высокий прыжок, и Хорти зааплодировал. Потом он обнимал всех танцоров. И меня обнял тоже. В тот момент я поняла, какую ценность представляю для своей семьи. И своей страны.
Жаль, я очень недолго ощущала собственные значимость и причастность к ней.
«Эх, Дицука, – тем же вечером шепчет мне в темноте спальни Магда, – вот бы у нас с тобой были такие же белокурые локоны, как у нашей Клары». Она имеет в виду, что лучше бы нам не выдавать свое еврейское происхождение.
Пройдет еще несколько лет, прежде чем нашу жизнь омрачат комендантские часы и дискриминационные законы, но Магда была ох как права в своих тревогах. Парадный въезд адмирала Хорти послужил началом времен, которые неумолимо на нас наползали. Венгерское гражданство, с одной стороны, дало нам принадлежность к стране, а с другой – перевело в разряд исключений. Нам было за счастье говорить на родном языке и открыто называться венграми, но считали нас ими лишь в той мере, в какой мы ассимилировались. Соседи заявляли, что носить традиционные венгерские костюмы следует позволять только тем этническим венграм, кто не евреи.
В 1939 году, всего через год после торжественного приезда Хорти, когда Германия уже вторглась в Польшу, в квартиру под нами во дворце Андраши заселяются нилашисты – так называли венгерских нацистов. Они не скрывают враждебности к нам, плюют в Магду. И в конце концов нас выселяют. Нам приходится переехать из центра города на окраину – на улицу Лайоша Кошута, дом шесть. И теперь папе неудобно ходить на работу в ателье. Квартира эта пустовала потому, что прежние жильцы, тоже евреи, уехали в Южную Америку. Мы знаем, что многие другие еврейские семейства покидают Венгрию. Папина сестра Матильда отправилась в Америку несколько лет назад, но нам кажется, что пределы ее жизни там ограничиваются районом еврейских иммигрантов. Сами мы не допускаем и мысли об отъезде.
А в 1940 году (мне тогда исполняется тринадцать) нилашисты разворачивают у нас в Кашше облавы на мужчин-евреев, и тех, кто попадается им в руки, отправляют в лагеря принудительного труда. Моего папу эта участь минует. На первых порах. Но каждый день, возвращаясь домой из школы, я чувствую, что у меня перехватывает дыхание. Вдруг я сейчас зайду домой и застану маму в слезах на кухне? Вдруг именно сегодня она скажет мне, что папу забрали, и я лицом к лицу столкнусь с последствиями своего когда-то высказанного рокового желания? Вдруг именно теперь на нас обрушится непоправимое горе?
Я напугана, но мой страх больше касается меня самой. Он связан с виной, которую я за собой чувствую. Война уже идет, но где-то там, вдали от нас. Нам кажется, что, если выбросить ее из головы, мы продолжим жить как обычно. Мы еще можем внушить себе, что мир не таит для нас никакой угрозы. Что для зла мы невидимки, и оно не ударит по нам.
Мы старательно поддерживаем свое наивное неведение о происходящем. В один из дней я иду со своей подругой Сарой из школы, и, как у нас заведено, по пути мы заглядываем к ней домой. Ее мама всегда рада нам и, как обычно, собирает для нас на кухне небольшой перекус из горячего какао и бутербродов с салями на смазанном маслом ржаном хлебе. А мы с Сарой тем временем придумываем новую игру. Мы будем изображать соблазнительниц – подходить, покачивая бедрами, к мальчишкам в школе или на улице и, зазывно хлопая ресницами, таинственно шептать: «Встретимся в четыре на площади под часами».
Так мы экспериментируем со своими меняющимися телами, с повышенными ставками в игре, с этой новой для нас реальностью, в которой юноши и девушки влюбляются и флиртуют друг с другом. Мы остро ощущаем холодок предвкушения нового и неведомого. Кто засматривается на меня? Кто обращает внимание? Что за всем этим может последовать?
Вопросы теснятся у нас в груди, но мы не умеем облечь их в слова. Мы столько всего еще не знаем. Несколько лет назад у Сары родился братик, и я не преминула спросить у своей мамы, откуда дети появляются на свет. «Животик у тебя раскрывается, и они выходят», – объяснила она. Тем вечером в постели я тщательно изучила свой живот. Тогда я не имела никакого представления о строении собственного тела. И решила, что живот, должно быть, раскрывается где-то в районе пупка.
В мои тринадцать лет тело все еще остается для меня тайной, но кое-какие вещи из взрослого мира приоткрываются нам, и мы Сарой интуитивно распознаем эти танцы ухаживаний, поскольку наша с ней затея срабатывает безотказно. Мальчишки приходят на свидание, стоит нам только покачать перед ними бедрами и назначить встречу под часами. Приходят все и всегда, одни откровенно дурачась, другие страшно смущаясь, третьи сгорая от предвкушения. А мы с Сарой наблюдаем за ними с безопасного расстояния, из окна моей спальни.
Иногда нам все-таки не удается игнорировать происходящее в мире вокруг нас. Иногда война прорывается к нам сквозь ткань обыденности. В один из июньских дней Магда по обыкновению выходит прокатиться на велосипеде, и вдруг раздается вой сирен. Магда налегает на педали, чтобы поскорее преодолеть три квартала, отделяющие ее от убежища – от дома наших бабушки и дедушки, и обнаруживает, что их дом наполовину разрушен. Бабушка с дедушкой, слава богу, остались живы. А владелица дома, сдававшая им квартиру, погибла. Авианалет был единичный – всего один район города пострадал от всего одной бомбежки. Нам говорят, что это русские посеяли в нашем городе смерть и разрушения. Никто не верит, но и опровергнуть мы ничего не можем. Мы понимаем, что нам повезло и одновременно что мы очень уязвимы. Единственную неоспоримую правду представляют груды битого кирпича на месте, где прежде стоял дом. Разрушение и исчезновение того, что было раньше, теперь становятся фактами жизни. Венгрия присоединяется к Германии в операции «Барбаросса». Мы вторгаемся в Россию.
Примерно в это же время поступает распоряжение: мы обязаны носить на одежде желтую звезду. Надо как-то исхитряться, чтобы прятать ее, например прикрывать свитером. Но даже когда я скрываю ее от посторонних глаз, меня не покидает чувство, что я совершаю нечто дурное, за чем последует наказание. Но в чем же я виновата? Мама целыми днями не отходит от радио. Мы устраиваем пикник на берегу реки, и папа рассказывает, каково ему приходилось, когда во время Первой мировой войны он попал в плен к русским. Я понимаю, что это нанесло ему глубокую травму (хотя еще не знаю, что это так называется), и, видимо, оттуда, с тех самых пор, идет его тяга к свинине и желание держаться подальше от религии. Я понимаю, что именно прежняя война надломила его. Однако новая война – та, что идет сейчас, – пока еще где-то далеко. На нее еще можно не обращать внимания, что я и делаю.
Мы с Сарой окончили еврейскую начальную гимназию и теперь сдаем экзамен, который определит, в какой средней школе мы сможем продолжить обучение. Многие наши сверстники поступают в ремесленное училище, чтобы получить профессию. Магда начинает работать в папином ателье. У нее большой талант, и из нее выходит великолепная швея. Я тоже могла бы этому обучиться. За семейными трапезами, будь то завтрак или ужин, мы обсуждаем свежие известия от Клары из Будапешта, где она учится в консерватории. А о моем будущем за столом не говорится ни слова. Будто таланта и стремлений Клары более чем достаточно, чтобы на них выезжало все наше семейство. Зачем мне собственные крылья? Довольно и тех, что у Клары.
О чем я мечтаю для себя? Признаться, в мечтах я отвожу куда больше
