Славные подвиги - Фердиа Леннон
– Это что такое было?
Гелон хмурится, но кажется, что фонарь патрульного одолжил его глазам немного света; его щеки, может, и темные от синяков, но кажутся ярче, чем были. Повозка едет дальше – с такой головокружительной скоростью, что спицы трясутся и лошади тяжело дышат, – но все не зря: скоро мы окончательно оставляем Сиракузы и выезжаем на пустошь, на дорогу, которая, надеюсь, приведет нас в Гиккары.
Но прямой дороги нет – вообще нет хоть сколько-то четкого, ясного пути. Да и с чего бы? Гиккары были крепостью на севере острова, только и всего. О них никто особо не говорил, пока они не исчезли – да и тогда мы говорили не столько о Гиккарах, сколько об афинянах: о том, на что они способны, о том, чем грозит поражение. Гиккары были предупреждением, и только. Когда я говорю ребятам в повозке, куда мы едем, все пугаются, недоумевают. Может, это какая-то злая шутка? Я пытаюсь добиться подробностей о том, что случилось в Гиккарах, но они не хотят говорить.
Мы останавливаемся в тавернах, чтобы закупиться и спросить дорогу. Закупиться нам дают, но куда ехать, никто особо не уверен; больше всего мы добиваемся от одного башмачника, который говорит ехать в Катану, а там спросить дорогу дальше – так мы и делаем. Потом все как в бредовом сне, и, хотя путь занимает только добрую часть двух дней, кажется, что мы проводим в повозке недели. Время расплывается, терпеть душную темноту и вонь становится невозможно, и под конец я делаю в холсте прорезь, чтобы впустить свежий воздух. Это, конечно, риск, да и погода херовая – сквозь дыру проникают морось и ледяной ветер, – но в голове проясняется, и, оказывается, очень важно смотреть наружу и видеть, как меняется пейзаж. Я раньше не бывал дальше пары тысяч шагов от Сиракуз, а теперь еду на другой конец острова, и удивительно, какая в середине острова пышная растительность. Тут и леса, и золотая рябь пшеничных полей, и сверкающие храмы на утесах, так близко к обрывам, что они почти нависают над морем, и еще горы с голубым снегом на вершинах. Удивительно разнообразен наш остров, и я впитываю глазами все вокруг и даю себе обещание показать это Лире, потому что здесь нереально красиво.
Пахес просыпается у Кенторипы. Сначала он в бреду, и без конца повторяет одно и то же имя: “Филон”.
– Есть тут Филон?
Все говорят, что нет. Затем что-то бормочет мужик с серебряной бородой. Это не Антикл из хора, теперь я вижу: лицо другое, поугловатее, и в бороде еще есть соломенные пряди. Он соврал, потому что хотел спасти свою шкуру. Похоже, Битон с товарищами все-таки убили всех.
– Что ты сказал? – спрашиваю я.
– Да ты не обращай внимания, – хрипит мужик. – Филон уж давно помер. Они с Пахесом на войне были в одной палатке. Даже в карьере нашли тоннель, никого туда не пускали. Хохотали там себе, будто в ямах есть над чем смеяться.
Я чувствую, как Пахес шевелится подо мной, и, опустив взгляд, я вижу, что у него подрагивают веки. Я даю ему воды. Он такой ослабевший, пьет крохотными глоточками – ощущение, что я кормлю младенца, – и я понимаю: если я хочу, чтобы он выжил, ему нужна еда; но он едва способен жевать, поэтому я размачиваю хлеб в вине, пока он не превращается в кашу, и кормлю его мокрыми фиолетовыми крошками. Я так поглощен заботой о Пахесе, что в поиске пути толку от меня никакого, и всем занимаются Гелон и ливиец. Если мы доедем до Гиккар и афиняне спасутся, это будет их заслуга. На второе утро я вылезаю размять ноги и поссать. Мы непонятно где, на грунтовой дороге, окруженной лесами. Нет ни хижины, ни овец – ничего, что натолкнуло бы на мысль, что человечество оставило здесь отметину, кроме дороги, которая серебрится от заиндевелой травы, прорастающей сквозь землю, и, наверное, скоро мало будет отличаться от остального леса, просто деревьев будет поменьше. Лошади в ужасном состоянии. У одной треснуло и сочится кровью копыто, у обеих воспалены глаза, а на губах пузырьки пены – ливиец утирает их рукавом, очищает глаза от гноя, целует каждую в лоб.
– Долго еще? – спрашиваю я.
Он не знает.
– А мы успеем? Сегодня последний день.
Этого он тоже не знает. Мы даем афинянам паек, выпускаем, чтобы сделали дела, но сходить получается только у одного. Их тела как будто всасывают и удерживают все, что мы даем, а то вдруг больше не дадим, и кожа у них странно опухшая, а вид одновременно истощенный и такой, будто они вот-вот лопнут.
Грунтовая дорога ведет вверх, на холм, а далеко за ним виднеется черно-золотая гора, вершина которой укутана дымкой.
Гелон указывает на нее куском хлеба и говорит:
– Мы близко. За той горой море и Гиккары тоже.
– Что ж, тогда поехали.
Мы запрыгиваем обратно и дальше едем с неистовой скоростью. Все покоряются ей, даже афиняне подгоняют ливийца, говорят поднажать, и он слушается, потому что мы уже почти у цели. Лошади ржут, как безумные. В их ржании слышен ужас, и кто-то бормочет про волков, но что-то подсказывает мне, что их пугает не это. Их пугает то, что внутри. Они умирают и сами это понимают. Их шаг замедляется, и повозку слегка заносит. Ясно, что бедолаги едва на ногах держатся, кажется, они вот-вот свалятся и оставят нас на безлюдной дороге, но этого не случается. Лошади продолжают бежать, затаскивают нас на холм невероятной крутизны, и ливиец кричит от радости.
Повозка замирает. Гелон вылезает, и я выхожу следом, поддерживая Пахеса. Одна из лошадей подгибает ноги и качает головой, будто отгоняет мух, но никаких мух нет. Ливиец больше не кричит. Он заботится о больной лошади, гладит ей уши, предлагает ей попить. Внизу море, и под тонущим солнцем оно блестит, как кровь. Прибрежный туман кажется паром, который идет от раны зимой, и воздух ледяной, и я топаю ногами, чтобы пальцы перестали неметь.
– Вот!
За туманом видно плохо, но я прищуриваюсь и понемногу различаю то, что кажется мне городом, обнесенным стеной с башнями и бойницами, стоящим на
