Славные подвиги - Фердиа Леннон

Я потрясен – мне казалось, я не слишком нравлюсь Туренну, – но отвечаю, не раздумывая:

– Нет, спасибо.

Казалось бы, на этом разговор окончен, но он сжимает мою руку крепче и спрашивает снова, теперь со странным нажимом:

– Точно? Мне кажется, с нами тебе было бы хорошо. Правда. Подумай, весь мир: Карфаген, пирамиды в Египте, Вавилон, Лидия, Афины.

На слове “Лидия” я вздрагиваю, но мой ответ остается прежним, и я благодарю его, говорю, что он человек достойный, но Сиракузы – мой дом, и мне нужно браться за работу, строить новую жизнь.

Туренн, кажется, искренне разочарован, но пожимает плечами, будто больше ничего не поделаешь.

– Что ж, запомни, что я спросил. А теперь нам и вправду пора отчаливать. – Он разворачивается и идет к люку, ведущему в трюм, но замирает. – Мне кажется, мы больше никогда не увидимся. Странно, но я совершенно уверен. Ты отказался от моего предложения работы – что ж, решение твое, – но, если я чем-то могу помочь, скажи сейчас.

Слова вылетают сами:

– Деньги, – говорю я. – Мне нужны деньги.

– Сколько? – И снова мне кажется, что он разочарован.

– Три сотни драхм, – отвечаю я, не медля, как и он.

Туренн вздыхает, снимает с богато увешанного пояса несколько мешочков, и бросает мне.

– Попрощайся со всеми. Желаю тебе всего наилучшего, но я за тебя беспокоюсь. Будь здоров.

Он кланяется и исчезает в трюме.

Все происходит очень быстро. Команда снует туда-сюда, отвязывая швартовы, готовясь поставить паруса. Я встаю на колени рядом с Пахесом. Когда я затащил его на палубу, он чуть ли не в обморок упал от изнеможения, и теперь дремлет, укутавшись в плотный шерстяной плащ, который ему дал кто-то из команды. Приходится потрясти, но, когда он понимает, что уже все, то вскакивает на ноги.

– Береги себя.

Он целует меня в обе щеки:

– В Афинах так расстаются друзья.

Я не знаю, почему это меня так трогает, но чувствую, что в горле встает ком, и, широко улыбаясь, тоже целую его в щеки. Пахес собирается было сказать что-то еще, но его заглушает команда: орет, что либо мы проваливаем, либо уже плывем с ними в Карфаген.

Гелон дергает меня за плащ, и вот я снова на твердой земле, стою на заиндевелом причале, а корабль плавно отходит от берега. Один афинянин машет нам рукой, позвякивая цепями, и мне кажется, я слышу, что кто-то зовет меня по имени, и я начинаю плакать. Гелон спрашивает: что такое, у нас же все получилось? И я говорю… я говорю, что я просто счастлив, охренеть как счастлив, а потом долго сижу на льду и наблюдаю, как за горизонтом исчезает корабль.

31

Мы идем обратно по обугленным развалинам, и я ловлю себя на том, что беззвучно шевелю губами, готовясь задать вопрос, который занимал меня уже давно. Пару раз я пытался спросить Гелона, но он не отвечал. Но, может, хоть теперь, думаю я и утираю глаза изодранным рукавом, чувствую, что размазываю по щекам оставшийся от города пепел.

– А все-таки, что ты увидел на корабле Туренна? Это правда был бог или ты прикалывался?

Гелон замирает. Его грудь тяжело вздымается, хотя мы шли медленно, и от его дыхания пар образует в воздухе странные формы, будто у его губ распускаются серые цветы и вянут на ветру.

– Десму, – наконец говорит он. – Я видел Десму, и Гелиоса тоже. Они были в воде.

Меня берет дрожь, хотя это, конечно, невозможно – так я ему и говорю. Я же был на похоронах, видел, как тело Гелиоса сожгли на костре; а Десма, если верить слухам, в Италии.

– Она мертва, Лампон. На корабле я это понял. Может, я этого не видел, может, только почуял. Казалось, что под водой звучит песня. Не знаю. Но мы встретимся снова. Бог так сказал. Мы с ней и Гелиосом снова будем вместе. – В его шепоте слышна уверенность. – Там было не только это. Надо было тебе заглянуть.

Может, это мне только кажется, но вдруг я будто слышу, как дрожит его голос, и думаю, может, он вообще ничего не видел, и, наверное, он замечает, что я смотрю с сомнением, потому что его взгляд становится лукавым.

– Знаешь, в чем твоя проблема, Лампон?

– Я слишком красивый.

Гелон улыбается и качает головой:

– Ну, кроме этого. Воображения у тебя нет.

Он приобнимает меня и пускается рассказывать первую песнь “Одиссеи”, и, хотя память на стихи у меня никакая, я вспоминаю какие-то отрывки и вставляю слово, когда могу, и так мы выходим из Гиккар.

Сюда мы добрались за два дня – путь обратно же занимает недели. Лошади совсем разбиты, наверное, помрут, но ливиец – добряк, и платит какой-то престарелой парочке, которая держит конюшню, чтобы позаботились о клячах, а мы дальше идем пешком. Ночуем в лесах и полях, пьем из колодцев, когда можем, но они попадаются нечасто, и в основном обходимся реками, ручьями, иногда даже лужами. Мы срываем ягоды, пока на пальцах не выступает кровь и сладость не смешивается с солью на языке. Под Инессой мы видим, как черная гора ревет, как небо в грозу, и с нее стекает дымящаяся красная река – никогда не видел таких рек, – и Гелон говорит, это Этна, от нее лучше держаться подальше; ну, мы и держимся. Мы видим до хрена всего, и я, кажется, счастлив, но мне важнее не где мы идем, а куда. На самом-то деле, я просто ужасно хочу домой.

В день, когда мы заходим в Сиракузы, сияет солнце, и мои крокосы все износились, только на коже остался зеленоватый оттенок, а так я шел босиком, и подошвы загрубели, как вареная кожа. Люди таращатся на нас и перешептываются, и я сжимаю в руке мешочки с деньгами и поднимаю подбородок повыше. Мы с Гелоном решаем, что встретимся попозже, выпить за успех. Несколько раз мы так по дороге уже выпили, но этот раз настоящий, потому что сегодня вечером я куплю свободу Лиры. Иногда, когда я ночевал в лесу на постели из заиндевевших листьев, меня лихорадило, и мне чудились безумные вещи, и часто я просыпался в панике, и череп гудел от полуночных видений, и я был уверен, что три сотни драхм тоже видение, что Туренн мне их не давал. Что я все еще голяк, и до того, как я сдержу обещание, остаются годы; но потом я прикасался к монетам, прижимал их к вискам, унимая