Шесть дней в Бомбее - Алка Джоши
Развернув альбом, Мира показала мне набросок. Девушка на листке смутно напоминала меня. Я взяла у нее альбом и стала рассматривать рисунок. Это было все равно что смотреться в зеркало. У девушки с рисунка тоже было полуанглийское-полуиндийское лицо.
В голове, словно лязг карусели, гремели слова сестры: «ты оставила на видном месте шприц и пузырек с морфином». Как мне было снести это обвинение? Как жить, зная, что я совершила жуткую ошибку? Ты ушла из палаты, ушла из палаты, ушла из палаты.
Мне припомнились мамины слова. Во всем обвинят тебя.
Я открыла свой шкафчик. Сшитая мамой шоколадного цвета юбка с узором «елочка», бежевая блузка, которую мне отдала коллега в Калькутте, туфли «Бата» на низком каблуке. Пара кофейного цвета чулок. Запасной фартук. Никаких фотографий – ни экзотических краев, ин знойных красавцев, ни хохочущих друзей. Я два года проработала в «Вадиа», а мне и показать нечего. Как бы мне хотелось, чтобы рядом была Мира! Мы бы посмеялись над фартуком, в который меня можно было завернуть целиком. Я представляла, как бы блестели ее глаза, как пламенели щеки. Надев юбку, я застегнула блузку, натянула нитяные чулки, сложила и убрала в рюкзак форму.
Когда я закрывала шкафчик, в кладовую вошла Ребекка.
– Покидаешь нас? – спросила она так безмятежно, будто интересовалась, заметила ли я, что маки уже расцвели.
Можно подумать, я уходила по собственной воле. Она сняла шапочку, распустила волосы, ссыпала шпильки в карманы и посмотрела на себя в висевшее на стене зеркало. Встряхнула светло-каштановыми волосами, и без того красиво струившимися по плечам.
– Теперь, наверное, мне будут доставаться богатенькие пациенты, – рассмеялась она.
Потом вытащила из шкафчика черепаховый гребень с редкими зубцами и стала расчесывать волосы.
– Что ты делала в палате мисс Новак перед тем, как все произошло? – спросила я.
Она вскинула брови и настороженно оглянулась на меня.
– О чем это ты?
– Я видела, как ты оттуда выходила. А когда вошла сама, пациентка была в критическом состоянии.
Ребекка вздернула подбородок и смущенно пожала плечами.
– Наверное, мне показалось, что она меня зовет. Я заглянула и увидела, что ошиблась.
Не глядя мне в глаза, она убрала гребень обратно в шкафчик. Я молча смотрела на нее, она же стала закалывать волосы и пришпиливать шапочку.
Я подтянула ремень рюкзака. В горле пересохло, глаза щипало. Сил бороться не осталось. Чем мне это поможет? Все равно мне больше никто не верит.
– Почаще носи волосы распущенными. Тебе идет, – бросила я и вышла из раздевалки.
Возвращение домой я откладывала как можно дольше. Так не хотелось рассказывать маме, что меня все же уволили. Я потеряла работу. Впрочем, почему-то мне казалось, что она и так уже знает.
Добравшись до Камели-Марг[2] (смелое имя для улицы, где в жизни ничего не цвело), я заметила, что возле входа в наш дом собралась толпа соседей. Квартирная хозяйка что-то вещала. Я даже издали поняла, что она то ли сердита, то ли расстроена.
Подойдя ближе, я услышала:
– Мне пришлось заплатить врачу. Кто вернет мне деньги?
При каждом движении в ее подмышках дрожала отвисшая кожа. Увидев меня, она продолжила:
– А, вот ее дочь. Что ж, мисс медсестра-зазнайка, можешь убираться. Мне в доме не нужны бури аатма!
Я бросилась наверх, сердце пропустило удар. Взлетела вверх по ступеням, чувствуя, как по спине хлопает рюкзак. Дверь в квартиру была распахнута. В комнате – никого. Мама лежала на постели. С закрытыми глазами. И не шевелилась.
– Нет, нет, пожалуйста, нет! – вслух взмолилась я.
Попыталась прощупать пульс у нее на запястье. Сердце не билось. Я прижала пальцы к шее под нижней челюстью. Ничего.
– Врач приходил и уже ушел. – В дверях стояла квартирная хозяйка. – Говорит, это инфаркт. В больницу везти смысла не было. – Она рассказывала обо всем так, будто мама умерла назло ей.
– Убирайтесь! – закричала я.
Рванулась к двери и захлопнула ее у нее перед носом. Потом щелкнула замком, чтобы она не вошла, привалилась спиной к двери и уставилась на маму. Как это могло случиться? У нее было слабое сердце, но ведь она принимала лекарства, и все было в порядке. Неужели это смерть Миры ее доконала? И то, что меня должны были уволить? Я же видела, что она испугалась и сдалась. Мам, неужели это я виновата в твоей смерти?
– Избавься от тела! – проорала хозяйка из-за двери. – Мне в доме не нужны трупы!
– Оставь ее в покое, – прошептала я.
Не стало человека, которому я была дороже всего на свете. От слез все расплывалось перед глазами. Кто теперь будет любить меня? Кто спросит, как у меня прошел день? Будет слушать мои рассказы? Что мне без нее делать? Я вытерла нос тыльной стороной ладони.
Оттолкнувшись от двери, подошла к узкой кровати, которую делила с мамой сколько себя помнила, легла и прижалась к ней.
– Помнишь, как я подросла и уже сама могла усидеть на деревянной лошадке на карусели? – зашептала я маме в ухо. – Года четыре мне было, наверно. Ты сказала, уже пора. Я спросила, что пора? А ты ответила, делать что-то самой. Но мне нравится делать вместе, возразила я. Знаю, ответила ты. Но тебе много чего нравится делать, а я не всегда буду рядом.
Слезы струились из уголков глаз, стекали по носу и попадали в рот. На языке оставался вкус соли, печали и одиночества.
– Мам, я до сих пор не готова делать все сама. Ты нужна мне. Я хочу, чтоб ты осталась. Побудь со мной еще немного. Пожалуйста. Пожалуйста, не уходи!
Я обвила ее рукой за талию и прижала к себе. И зарыдала, уткнувшись в ее обтянутое цветастым сари плечо. Когда мне было девять, я всегда говорила, что в этом сари она похожа на лавандовое поле. Мне столько всего нужно было ей сказать: что меня уволили из больницы, что доктор Мишра обещал мне помочь, что я что-то чувствую к нему, что она нужна мне, что я люблю ее. Но теперь все это было не важно.
*
