Балерина из Аушвица - Эдит Ева Эгер
«Я пережила холокост, – говорю я посольскому клерку. – Я была узницей Аушвица. Там погибли мои родители и родители моей мамы. Сама я выжила лишь ценой неимоверных усилий. Прошу вас, не препятствуйте: я должна во что бы то ни стало туда вернуться». Я еще не знаю, что за этот год отношения между Америкой и Польшей ухудшатся настолько, что будут до самого конца десятилетия фактически заморожены, что, по сути, это наш последний с Белой шанс вместе посетить Аушвиц. Сейчас я знаю одно: я не позволю себе свернуть с выбранного пути.
Клерк молча глядит на меня ничего не выражающим взглядом. Отходит от конторки, потом возвращается. «Ваши паспорта», – роняет он. И ставит в наши синие американские паспорта штамп въездной визы, действительной на срок в одну неделю. «Приятного визита в Польшу», – говорит он.
Настоящий страх приходит ко мне позже, по дороге в Аушвиц. В поезде на Краков мне уже кажется, что я по своей воле бросаюсь в горнило сурового испытания, приближаюсь к рубежу, за которым либо сломаюсь, либо сгорю, что уже один только страх способен обратить меня в пепел. Вот здесь. Вот сейчас. Я пытаюсь уговорить ту часть своей души, которая чувствует, что каждая приближающая меня к Аушвицу миля будто отнимает у меня плоть, слой за слоем сдирает ее с моих костей. К приезду в Польшу от меня снова останется лишь обтянутый кожей скелет. Как тогда. А я не желаю быть ходячим скелетом.
«Давай сойдем на следующей станции, – прошу я Белу. – Совсем необязательно проходить весь путь до конца, до самого Аушвица. Лучше вернемся домой».
«Эди, – говорит Бела, – верь мне: ты все выдержишь. Это всего лишь место. Само по себе оно не способно причинить тебе зла».
Я остаюсь в поезде. Мы проезжаем одну станцию, потом другую, проезжаем Берлин, затем Познань. Мне на ум приходит доктор Ганс Селье – между прочим, тоже венгр по происхождению. Он определяет стресс как ответ организма на любые предъявленные внешними обстоятельствами требования. Человек инстинктивно реагирует на стресс готовностью либо драться, либо бежать, но в Аушвице мы переживали нечто большее, чем стресс, мы жили в вечном дистрессе (так Селье называет отрицательный стресс), на грани между жизнью и смертью, не зная и не ведая, что произойдет в следующий миг. В этом смысле лагерная система не оставляла нам выбора – драться или бежать. Решись я оказать сопротивление, меня пристрелили бы на месте. Решись бежать – погибла бы под током на колючей проволоке. И тогда я научилась держаться на плаву, научилась танцевать, вместо того чтобы драться. Научилась существовать в прокрустовом ложе ситуации, культивировать то единственное, что у меня осталось, искать в себе ту часть души, ту внутреннюю опору, которую никаким нацистам не отнять, не уничтожить. Я отыскала в себе и сберегла свою истинную сущность. Может быть, сейчас я вовсе не теряю слой за слоем свою телесную оболочку. Это просто растягивается моя кожа, чтобы принять в себя все грани меня: нынешней, прежней и той, какой я могу стать.
В полдень мы прибываем в Краков. Здесь мы переночуем. Интересно, удастся ли нам заснуть? Завтра мы возьмем такси до Аушвица. А сейчас Бела предлагает сходить на экскурсию по Старому городу, и я честно стараюсь сосредоточиться на красотах средневековой архитектуры, но мой рассудок поглощен ожиданием, причудливой смесью чувств: я и предвкушаю завтрашнее, и страшусь его. Мы останавливаемся возле Мариацкого костела и ждем хейнал: по традиции начало каждого часа здесь отмечается звуком горна с башни. Мимо проходит стайка подростков, они громко болтают по-польски и смеются. Я бы и рада заразиться их весельем, но в душе поднимается тревога. Глядя на беспечных мальчишек, я вдруг до боли ясно понимаю, как быстро растет следующее поколение. Сумели ли мы доходчиво преподать им, вступающим во взрослую жизнь, урок прошлого, чтобы холокост никогда больше не повторился? Или нашу тяжело выстраданную победу смоет новой волной ненависти?
У меня есть масса возможностей влиять на юные умы – собственных детей и внуков, моих бывших студентов, молодежных аудиторий, перед которыми я выступаю в разных странах мира, а также на умы моих пациентов. В преддверии своего возвращения в Аушвиц я чувствую особенно сильную ответственность перед ними. Не ради себя одной я возвращаюсь туда. Но ради всего, что я способна передать им.
Хватает ли мне внутренней силы, чтобы вызвать в них перемены? Способна ли я передать им свою силу, а не горечь своих потерь? Передать любовь, а не ненависть? Я вспоминаю Корри тен Бом, она Праведник народов мира[13]. Во время гитлеровской оккупации Нидерландов ее семья сопротивлялась нацистскому режиму, пряча в своем доме сотни евреев от преследований, но для Корри и ее сестры это кончилось концлагерем. Сестра не пережила заключения и умерла у нее на руках. Сама Корри оказалась на свободе благодаря канцелярской ошибке, причем всего за день до того, как заточенные вместе с ней в Равенсбрюке узницы были уничтожены. Через несколько лет после войны ей довелось встретиться с одним из самых кровавых палачей Равенсбрюка, одним из тех, кто был повинен в смерти ее сестры. Она могла плюнуть ему в лицо, могла пожелать ему смерти и проклясть его имя. Но она молилась, прося у Бога силу простить его, и даже взяла его руки в свои. Как она рассказывает, в тот момент, когда ее руки, руки бывшей узницы, сжимали руки ее бывшего надзирателя, она испытала прилив самой чистой, самой глубокой любви.
Сейчас, накануне возвращения в концлагерь, я напоминаю себе, что в каждом из нас сидят и Адольф Гитлер, и Корри тен Бом. Мы в равной мере наделены способностями любить и ненавидеть. И только нам выбирать, к кому из двоих обратить душу – к своему внутреннему Гитлеру или к своей внутренней Корри.
Наутро мы берем такси до Аушвица. Дорога занимает около часа. Бела тут же заводит с водителем дружескую беседу о его семье, детях. А я впитываю взглядом окружающие пейзажи, которых не могла видеть в свои шестнадцать, когда подъезжала к Аушвицу в темном чреве вагона для перевозки скота. Мимо проносятся фермы, деревни, зеленеющие поля. Жизнь продолжается, как она продолжалась в этих местах, пока нас держали в заключении.
Приехали. Такси высаживает нас, и мы с Белой снова одни – перед воротами моей бывшей тюрьмы. Вверху устрашающе реют кованые буквы девиза Arbeit Macht Frei («Труд освобождает»). Я вижу их – и у меня подкашиваются ноги. Я вспоминаю, как эти слова дали папе ложную надежду. «Мы только немножко потрудимся здесь, а там, глядишь, война и закончится», – думал он. Это ненадолго, а там, глядишь, и отпустят. Arbeit macht frei. Эти слова убаюкивали нас до тех пор, пока за нашими родными не захлопнулись двери газовой камеры, до тех пор, пока всякая паника не сделалась бесполезной. Позже девиз Arbeit macht frei стал ежедневной, ежечасной насмешкой над нами, потому что там, где мы были, ничто не могло дать нам свободу. Одна только смерть. Так что даже представление о свободе превратилось в еще один символ безнадежности.
Теперь здесь буйно разрослась трава. Деревья зеленеют пышной листвой. Но тучи над головой отливают мертвенной белизной, а ниже отовсюду лезут в глаза и забивают пейзаж строения рук человеческих, пускай от некоторых остались одни развалины. Куда хватает глаз – бесконечные ограды на много миль щетинятся колючей проволокой. Повсюду бараки. Они обветшали, кирпичи в их стенах раскрошились от времени. Между бараками тут и там зияют прямоугольные плеши, на которых когда-то тоже располагались лагерные постройки. Строгие горизонтальные линии – бараков, ограды, башни – правильны, упорядоченны, размеренны, но их геометрия безжизненна. Эта геометрия служит методичному, планомерному истязанию и умерщвлению людей. Математически просчитанной аннигиляции. Вспоминается жуткая особенность этого места, изводившая меня все месяцы, пока этот ад был моим пристанищем, сохранившаяся и поныне: здесь не слышно и не
