Балерина из Аушвица - Эдит Ева Эгер
Интересно, а у меня внутри есть что-то, что подтверждало бы мою личность, что восстановило бы меня прежнюю? Если нечто подобное и правда существует, как мне найти того, кто поднимет крышку и прочитает заветный код?
В один из дней приходит посылка от тети Матильды. «Валентин-авеню, Бронкс» – значится в обратном адресе. Тетя прислала нам чай и Crisco. Его мы раньше никогда не видели и не имеем понятия, что это растительный кулинарный жир для приготовления блюд и выпечки. И потому едим его просто так, намазывая на хлеб. Мы по многу раз завариваем каждый чайный пакетик. Сколько чашек может получиться из одного?
Мои прогулки по городу становятся теперь длиннее. Цель у них самая практическая. Я наведываюсь во времена своей довоенной жизни. Важнее всего для меня найти Эрика. Но сначала я попробую восстановить менее значимые для меня связи, а потом уже доберусь до самого главного. Я иду в студию, где занималась гимнастикой. И пока не представляю, что скажу своей наставнице, если мы встретимся. Я не уверена, какие чувства она во мне вызовет. Но я должна научиться быть прежней Эдит – той, что выжила, той, что вернулась. В студии открыто. Я поднимаюсь по знакомым ступенькам. Ноздрей касается знакомый запах – смесь пота и резиновых матов, чуть затхлый, чуть горьковатый и немного сладкий. Совсем юные гимнастки упражняются на матах и на бревне. Другие карабкаются по канату, тянут шпагаты. Меня не замечают, ко мне никто не подходит. Я не узнаю никого в зале, да и меня никто не узнает. Я спрашиваю о тренере.
«Когда она придет?» – обращаюсь я к одной из новых наставниц.
Та на мгновение задерживает на мне взгляд, потом качает головой: «Она здесь больше не работает».
Сначала мне кажется, что она уклоняется от ответа, не называет вещи своими именами. Например, если бы кто-то зашел и спросил маму, я бы тоже сказала: «Она здесь больше не живет». Я бы ни за что не смогла произнести: «Она умерла». Но в мире неевреев, и особенно тех, кто пересидел войну дома, банальное выражение – «Она здесь больше не работает» – могло иметь и самый простой смысл. Буквальный. Не отягощенный тайной правдой, которую язык не повернется выговорить.
Конечно, я могу сходить к ее дому, как уже делала когда-то. И на сей раз позвонить в дверь, вместо того чтобы тайком заглядывать в окна. Но я устала. И спина разболелась. И потом, что мы с ней сказали бы друг другу?
По дороге домой какая-то женщина преграждает мне путь и впивается в меня взглядом.
«Вас назад явилось куда больше, чем убыло, – говорит она. – Вы все должны были умереть».
В ее глазах и голосе столько ненависти, что я вспыхиваю от гнева. Откуда ей знать, что я из выживших, что я еврейка? Что побудило ее говорить со мной в таком злобном тоне?
Но какая-то частица внутри меня, как ни странно, согласна с ней. Мы все и правда должны были погибнуть. Тогда не осталось бы никого, кто испытывает эту бесконечную, пронзительную боль потерь.
Время от времени кто-нибудь звонит в нашу квартиру, и я подскакиваю на кровати. Такие моменты лучшие. Они означают, что кто-то поджидает за дверью и, пока ее не откроешь, можно представить там кого угодно. Мне нравится воображать, что пришел папа. Что он каким-то чудом пережил первоначальную лагерную селекцию. Что у него нашлись силы работать и до самого конца войны сохранять моложавый вид. А сейчас он стоит себе за дверью, попыхивая неизменной сигаретой, в руке кусочек мела, с шеи, как шарф, свисает длинный портновский сантиметр. В другой раз я представляю себе, что у дверей Эрик. И у него в руках букет роз.
Однажды дверной звонок возвещает нам, что пришел Лестер Корда – один из двоих братьев, вместе с которыми мы ехали на поезде из Вельса в Вену. Он заглянул узнать, как мы поживаем. «Зовите меня Чичи», – предлагает он. Он как порыв свежего ветра, разгоняющий застойную атмосферу нашего дома. Мы с сестрами застряли в подвешенном состоянии где-то между днем вчерашним и днем завтрашним, мы и вглядываемся в свое прошлое, и пытаемся жить дальше. Мы тратим слишком много энергии, чтобы восстановить порядок вещей: здоровье, имущество и все, что было у нас до потерь и лагерного заключения. Чичи своей душевной теплотой и неподдельным интересом к нам напоминает мне, что в мире полно других прекрасных вещей, ради которых стоит жить.
Клара в соседней комнате репетирует. При звуках ее музыки у Чичи загораются глаза. «Можно мне познакомиться со скрипачкой?» – спрашивает он. Клара милостиво соглашается. Специально для него она исполняет венгерский чардаш. Чичи танцует. Может, и правда нам пришло время строить свои жизни – не те, что были у нас прежде, а новые.
С тех пор Чичи регулярно наведывается к нам. Когда Клара собирается в Прагу на очередной концерт, он предлагает поехать вместе с ней.
«Не пора ли мне печь свадебный торт?» – интересуется Магда.
«Прекрати, – говорит Клара. – У него есть девушка. Он просто старается проявить учтивость».
«Ты уверена, что не влюбилась в него?» – уточняю я.
«Он помнит наших родителей, – отвечает Клара. – А я помню его родителей».
В другой раз, когда ни Магды, ни Клары нет дома, приходит какая-то женщина. У нее глубокие карие глаза. Она спрашивает папу. Наверное, давняя клиентка, заключаю я.
«Он не вернулся», – отвечаю я, словно он пошел с друзьями сыграть в бильярд или уехал в Париж за новыми тканями.
Ее глаза наполняются слезами.
«Я очень любила его», – тихо говорит она.
В моем мозгу щелкает, и кусочки давней головоломки встают по своим местам. Вовсе она не папина клиентка, желающая заказать новое платье. Она его любовница. Его возлюбленная. Во мне борются два чувства. Часть моей души рвется удержать новую ниточку связи с папой. Пригласить эту женщину войти, подружиться с ней, услышать от нее хоть что-нибудь, что она может о нем рассказать. С другой стороны, сам факт ее существования означает, что я не так уж хорошо знала собственного отца, раз он втайне от нас вел вторую жизнь. Что-то подсказывает мне, что если я стану слушать ее воспоминания о папе, то тем самым предам собственную память о нем.
Пока я подбираю слова, женщина вкладывает мне в руки конверт. «Если он вернется, пожалуйста, передай ему», – говорит она. И уходит.
Я закрываю за ней дверь, письмо жжет мне ладони. Я между двух огней. Если выброшу его, получится, что я потеряла всякую надежду на папино возвращение. А если сохраню, сестры приступят с расспросами, кому оно, да от кого, да откуда взялось. Это в детстве мне доставляли особое удовольствие те редкие случаи, когда я узнавала что-то, о чем не знали они. А сейчас моя тайна – мое наказание.
В конце концов я нахожу компромисс. Я запихиваю письмо между двумя пыльными книгами на полке.
Визит той женщины убеждает меня: пришло время узнать, что с Эриком. Я иду к его дому едва ли достаточно окрепшая для поисков. Сердце тяжело бьется о ребра, грудь раздирается целой гаммой противоречивых чувств – возбуждением, страхом, волнением. Он был рядом со мной столько долгих месяцев кромешного ужаса, он помог мне выжить. А теперь я готова променять эту иллюзию на реальность. Сама пока не знаю какую.
Усилием воли я принуждаю себя переставлять ноги. «Потерпи, – говорю я себе, – еще ненадолго». Шаг. Снова шаг. Неизвестность сводит меня с ума. Но ведь она скоро закончится. Превратится
