Поцелуи на хлебе - Альмудена Грандес

– Я сама, – отвечает та, и, глядя на нее в зеркало, Амалия чувствует, что вот-вот поймет, что же не так с ее лицом, найдет в нем эту ошибку, этот изъян, который одновременно и достоинство. – Но получилось ужасно, и поэтому я здесь.

– И что ты хочешь? Исправить, подровнять?

– Нет, отстриги все, – в этот момент Андреа закрывает глаза. – Подстриги меня как можно короче.

– Как можно короче? – Амалия глядит на ее закрытые глаза и пальцы, вцепившиеся в ручки кресел, и больше вопросов не задает. – Как можно короче.

Когда Амалия берется за ножницы, Андреа начинает молча плакать. Крупные тихие слезы катятся по ее лицу, не меняя его выражения, будто сами собой, не по ее воле. Глаза у нее по-прежнему зажмурены, губы приоткрыты, бледные мокрые щеки блестят от слез.

Амалия орудует ножницами, не зная, как быть. Она дала бы ей бумажную салфетку, но видит, как Андреа изо всех сил вцепилась в подлокотники, вонзив пальцы в пластик, будто когти, и сидит, согнув колени, поставив ступни на подножку кресла.

Амалия все стрижет, не сводя с нее глаз. Она вдруг понимает, что в этой позе Андреа могла бы мчаться на самом опасном аттракционе, вращаться в воздухе на огромной высоте. Но откуда эти слезы и почему она не открывает глаз?

Амалия стрижет, смотрит на нее, и стрижет, и смотрит, и, наконец, понимает причины ее состояния, ее головокружения и паники.

Закончив, она берет ее голову между ладоней, приподнимает, выравнивает, присматривается – и больше не видит в этом лице никакого изъяна.

– Открывай глаза, – мягко говорит Амалия. – Ты выглядишь изумительно.

И вдруг понимает, что этот день перестал быть странным.

Когда Марита вешает трубку, Бегония фыркает, сердится, потом передумывает и набирает другой номер, но у Марии занято. Уж конечно, болтает с Маритой, та все ей рассказывает, думает Бегония, но через минуту на всякий случай звонит еще раз, и на сей раз Мария берет трубку.

– Привет, Бего! А чего тебя вчера не было?

– Да поругались с Фернандо, у него проблемы на работе, и он совершенно невыносим. Просто, если честно, расхотелось куда-то идти… – ей даже думать об этом сейчас не хочется. – Слушай, мне Марита рассказала про Софию, ну дает она, да? Вот это смелая!

– В смысле – смелая?

«Да что ж такое, – думает Бегония, – еще одна».

– Ты про Себастьяна?

– Ага, так мы уже и имя его знаем?

– Да. И ты бы знала, если бы пришла вчера.

– Ну ладно, но мне кажется, это безумие – закрутить с ним так сразу, а у него же два старика дома. Жуть, да?

– Да нет, у них, похоже, все отлично. В шесть утра Софи мне прислала кучу победных смайликов – трубы, звездочки, танцовщицы фламенко, серпантин, в общем…

– Ох, ну не знаю… Он же охранник!

– Да не охранник он, Бего, – в голосе Марии звучит напряжение, как недавно в голосе Мариты. – Он инженер-архитектор, но потерял работу и устроился охранником. И потом, это вообще тут при чем? Софи нашла мужика, они переспали, все супер. Да хоть бы он на стройке работал, в чем проблема-то?

– Да в том, что теперь кажется, будто она совсем отчаялась, и охранник точно так думает. Да еще и целовались там, в клинике, на глазах у половины района. Где же ее гордость?

– Гордость? – теперь фыркает Мария. – Слушай, Бего, я побежала, и тому есть две причины. Во-первых, мне пора к пациенту, а во-вторых и в-главных, мне сейчас жутко хочется послать тебя куда подальше, так что… Чао.

Мария тоже вешает трубку, и Бегония не знает, чем еще себя занять, как отвлечься от западни, из которой ей никак не выбраться. Но потом в голове у нее возникает план: нужно принять душ, одеться и сходить к банкомату снять денег на парикмахерскую, куда она пойдет сегодня днем.

Бегония почти никогда не была счастлива.

Может, разве что в детстве, пока еще не ощущала этого давления, кома в желудке, который с ней уже много лет – нежеланный сосед, который так врос в нее, что даже ей самой не под силу отличить его от собственных внутренностей.

Бегония несчастлива и сама не знает почему. Знает только, что ей всегда чего-то не хватает, что судьба, столь щедрая и благосклонная к окружающим, с ней всегда была жадиной. Это чувство преследует ее повсюду, заставляя видеть все вокруг мутным, сероватым: дом, который никогда ей не нравился, мебель, не такую красивую, как у подруг, машину, вечно грязную снаружи и замусоренную внутри, потому что дети любят есть чипсы на заднем сиденье и бросают пакеты прямо там. Наконец, собственное отражение в зеркале.

Бегония не красавица, но никто, кроме нее самой, не назвал бы ее уродиной. Лицо хорошенькое, носит сорок шестой размер, рост сто шестьдесят шесть, красивые ноги, грудь на месте, нежный голос, морщин немного, ровно столько, сколько полагается в ее возрасте. Но, глядя на себя в зеркало, она видит лишь заурядную бесцветную женщину без капли элегантности – и в этом смысле такую же, как ее дом, и муж, и семья, и вся ее жизнь. Каждый раз, когда она приходит к этому заключению, ком в желудке растет, тяжелеет, высасывает из нее воздух и желание жить.

«Ну почему я?» – спрашивает она себя. Или: «Ну почему не я?» И, пытаясь как-то исправить ситуацию, бросается на улицу, будто одержимая, после бессонной ночи, проведенной за поиском скидок и распродаж в дорогущих магазинах, где она покупает ткани, мебель и аксессуары, способные хоть как-то расцветить удушающую серость ее мира. Когда она наконец находит то, что искала, на губах ее расцветает удовлетворенная улыбка, но мир и покой длятся недолго, лишь несколько часов. За это время взгляд ее успевает упасть на потертую блеклую обивку дивана, на устаревший стол, на немецкий холодильник, отличного качества и сравнительно новый, но с морозилкой внизу, а не сбоку, как сейчас модно. И в эти мгновения серая тоска вновь возвращается к ней, как бы спрашивая: ты что, правда думала так запросто от меня избавиться? И все начинается сначала.

Бегония несчастлива, и ее упорное всеобъемлющее несчастье делает несчастными ее мужа, детей и друзей. Но она этого почти что не замечает: ком в желудке забирает все силы, он как лунка в песке на пляже, которая вечно требует воды и мгновенно выпивает ее всю, и просит еще, и еще, и еще, и еще. А вчера муж вдруг вывалил на нее новости ни с того ни с сего, без предупреждения, так внезапно, что она предпочла сделать вид, что не поняла.

– Как это они закроют питомник?

– Послушай…

– Быть этого не может, тебя наверняка переведут куда-то, не могут же тебя просто вышвырнуть…

– Послушай меня…

– И ты ведь в отличных отношениях с начальником! Он же всегда зовет нас на Рождество… Нет-нет, не верю, быть такого не может…

– Бегония, говорю тебе, они закрывают питомник. Это точно, понимаешь? Да, у меня с шефом отличные отношения, да, он зовет нас на Рождество, а еще он сказал мне, что питомник закрывают. И точка.

После этих слов он смотрит на нее, как тогда, много лет назад, когда пытался убедить, что с ней что-то не в порядке, и даже отваживался произнести вслух слово «терапия». Ждет, пока она переварит услышанное.

Она долго молчит.

– Но тогда, – говорит она наконец, – что же мы теперь будем делать?

Фернандо открывает рот, закрывает, обдумывает, как сообщить ей о своих планах, колеблется, но в конце концов встает, подходит к жене, садится рядом и берет ее за руку.

– Я думаю перекупить питомник. Нужно будет все хорошенько посчитать, но выходного пособия должно хватить, и, если поставщики согласятся не менять условий, я сокращу штат и заморожу зарплаты остальных, а себе платить не буду, зато работать буду как зверь… Если повезет, через год он начнет приносить доход.

– Как здорово! – Бегония не хочет больше ничего слышать, она улыбается и целует мужа, а тот немедленно начинает раскаиваться, что рассказал ей правду. – Это же, получается, у тебя будет свой бизнес? Вот замечательно, предпринимательство – это решение всех проблем,