Поцелуи на хлебе - Альмудена Грандес
– Ясно, ба.
Хосе встает, подходит к ней и обнимает, как в детстве. Он любит ее сейчас еще сильнее, чем тогда, сильнее, чем когда-либо.
– Спасибо.
– Не за что, милый.
Она отстраняется от него, чтобы пригладить волосы, целует, пока он не начинает улыбаться, а затем поворачивается к внучке.
– Ну а ты чего ждешь?
Мариана вскакивает и набрасывается на нее с объятиями и поцелуями.
– Ладно-ладно, хорош… Будете суп на первое? Бульон, сами знаете, из пакета, но сегодня такая отвратная погода, да еще поликлинику закрывают… Хоть бы без дождя обошлось. Надеюсь, какая-нибудь благочестивая прихожанка отнесла кларисам яиц.
Венансио рассматривает свое отражение в зеркале шкафа в спальне и не верит своим глазам. И тем не менее этот мужчина, очевидно, он сам, а тощая седая старуха, которая глядит на него невидящим взглядом с больничной кровати, неизвестно откуда взявшейся в их такой знакомой спальне, лежит, вцепившись в перила и дыша так тяжело, будто смерть ее не за горами, – это Пилар.
Чувство нереальности в последний год постепенно усиливалось. Такое странное ощущение, совершенно чуждое тому, кем он себя ощущает и кем был до этого момента, поначалу пугает его. Он всегда ощущал враждебность, некую врожденную неприязнь к людям вроде мужчины, в которого вот-вот превратится сам.
Венансио – сын полковника сухопутных войск, сам он тоже, несмотря на отсутствие призвания, стремился стать военным, чтобы только не разочаровать отца, которым восхищался больше всех на свете. Когда полковник умер, Венансио ушел из военной академии, прикрывшись необходимостью содержать мать, и стал чертежником – к этой профессии у него были способности, и она нравилась ему куда больше. Нравилась настолько, что, полностью отказавшись от сна, днем он работал, а ночью учился и в конце концов сумел получить диплом чертежника-конструктора, но так никогда и не избавился от чувства вины за то, что не стал военным – быть может, отчасти и потому, что женился на дочери военного. Пилар выросла в суровой атмосфере казармы, поэтому, думает Венансио, если б перед ним сейчас была его жена, а не ее уничтоженное болезнью тело, прикованное к постели, она бы его просто-напросто не узнала.
– А может, и узнала бы, – бормочет он, направляясь к кровати, чтобы поцеловать жену на прощание. – А может, и узнала бы, правда, Пилар?
Балконы гостиной этой квартиры, в которой они живут уже сорок лет, выходят на широкую улицу, засаженную деревьями, одну из самых красивых и роскошных в районе. Прямо напротив начинается улица поуже, на которой стоит поликлиника, благодаря персоналу которой Венансио пока что не овдовел. Так все и началось.
В один прекрасный день, увидев, что весь фасад поликлиники причудливо украшен кусками белой ткани, а с каждого подоконника свисает халат или простыня, Венансио решил, что в поликлинике какой-то праздник.
– А ты что, еще не знаешь? – сотрудник регистратуры, который, как и все остальные сотрудники, давно знал Венансио, выдал ему листовку, от которой за километр разило красной пропагандой. – Мы боремся с властями. Правительство автономной области хочет нас закрыть.
– Да что ты такое говоришь! – Венансио замотал головой, ощущая внезапную пустоту. – Быть такого не может…
Может. Новости подтвердил доктор Мансано, выдавая ему рецепты.
– Говорят, наши технологии устарели – враки, что мы не приносим прибыли – враки, что на этот район и так уходит слишком много денег из бюджета – враки, что наш рабочий план неэффективен – враки, враки и еще раз враки…
Потом новости подтвердила Мария, медсестра, составляя график дежурств на дому на ближайшие две недели.
– В городском совете нам сказали, что всех, и персонал, и пациентов, переведут в другой центр, побольше, поновее и с хорошим оборудованием, что все мы от этого только выиграем, да только находится он за Куатро-Каминос, почти в Эстречо, вот и считайте сами…
А потом то же самое повторил физиотерапевт, который раз в неделю контролирует результаты работы, проделанной Венансио: тот каждый день заставляет Пилар сжимать резиновые мячики, поднимать и опускать руки, сгибать и разгибать ноги лежа, а потом вставать и прохаживаться по коридору – два раза в день, утром и ранним вечером.
– Ну а что с них взять, ни стыда у них, ни совести… Здание снесут, понастроят дорогущих квартир, себе в карман хорошенько нагребут, все как обычно…
Вернувшись домой, Венансио рухнул в постель – узкую постель, которую он вытащил из пустующей комнаты, где раньше жили их дети, в день, когда лечащий врач Пилар, тот самый, что только что подтвердил ему худшую новость за много лет, решил: им с Пилар больше нельзя спать вместе, для нее нужно арендовать специальную больничную кровать.
Неделей позже двое санитаров привезли и собрали кровать, устроили там его жену, а затем принялись заполнять бумаги, чтобы страховая компания возместила пятьдесят процентов аренды кровати. Венансио стал было отказываться, но санитар возмутился:
– Ты что, хочешь, чтобы какой-нибудь тип из министерства на то, что ты ему сэкономил, сгонял с любовницей на выходные в пятизвездочный отель? Ты имеешь право на субсидию, от такого не отказываются, так что подпиши-ка вот здесь и не глупи, а то разозлюсь.
Венансио подписал бумаги и с тех пор платил только половину стоимости аренды, но это было не главное. Главное – то, что сказал ему тот санитар, то, что сегодня повторили врач, медсестра и физиотерапевт его жены.
– В Куатро-Каминос, представляешь, Пилар? – говорит Венансио, глядя в пустые глаза жены, с каждым днем все более серые и все менее голубые. Он держит ее руку в своей и чувствует ее дрожь. – Даже еще дальше, почти в Эстречо, они сказали… А нам-то с тобой что делать, нам-то, милая, как быть?
Он не удивляется, обнаружив, что фасад его собственного дома тоже вдруг за ночь превратился в выставку белых простыней. Венансио знает, что пара жильцов работает в той самой поликлинике, а еще один – в другой.
– А мы-то что? – спрашивает Дайси строгим, почти суровым тоном, который берет верх над ее нежным гондурасским выговором. – А мы что же, не повесим простыню? Они же всегда так добры к сеньоре. Мы что, не вступимся за них? Не отплатим им хоть немного за всю эту помощь? А что, если вы тоже заболеете? А если я? Куда мы с вами пойдем, кто нам поможет?
Венансио не способен ответить на такое количество вопросов, но и признавать ее правоту ему не хочется. Он упорно мотает головой и бормочет единственный пришедший на ум ответ.
– Но ведь этим делу не поможешь, все эти протесты не работают, так дела не делаются…
– Разве вывесить на балконе простыню – это протест? Так дела не делаются? А как же они тогда делаются?
– Слушайте, поступайте как знаете, – говорит он и сам удивляется, как быстро уступил ей. – Но под вашу ответственность, – добавляет он, чтобы не показаться чересчур мягкотелым. – Я знать ничего не хочу.
– Хорошо, сеньор, – Дайси закатывает глаза и говорит голосом актрисы, дублировавшей на испанском чернокожую няньку Скарлетт О’Хары. – Как скажете, под мою ответственность.
Четверть часа спустя Венансио выходит на улицу, а когда возвращается, обнаруживает на фасаде дома еще четыре белые простыни, по одной на каждом из балконов его квартиры.
С этого самого дня он отчаянно пытается найти альтернативу, но никак не находит. Буянить на улицах – ни за что, повторяет он себе. Никаких плакатов, мегафонов, дерзких выходок перед полицией, это все не вариант. Перекрывать уличное движение – ну уж нет… Но что же тогда делать, Венансио? Я не знаю, сам себе отвечает он, он не знает, не понимает, что с ним творится, откуда взялась эта неуверенность, которая вертит им, как тряпичной куклой.
Точнее, не знал до сегодняшнего дня. Сегодня Мария, медсестра, которая в последнее время заботилась о Пилар, пришла к ним с утра, чтобы после работы, в пять часов, успеть на демонстрацию в защиту поликлиники.
– А ты, Венансио, не пойдешь? –
