Между молотом и наковальней - Михаил Александрович Орлов
20
Москва. Безветренный хмурый денек 30 декабря. Белые дымы из печных труб упираются в низкое пасмурное небо, будто ввинчиваясь в него. Падает снежок, но не крупный, не хлопьями, а так – небесная манка…
В полдень у рогаток[54] Великого посада суженую великого князя Василия Дмитриевича встречал митрополит Киевский и всея Руси Киприан. Простолюдины запрудили все проезды. Каждому любопытно посмотреть на будущую великую княгиню. Пригожа ли, румяна ли?
Наконец, в красном, заломленном набекрень колпаке, с серебряной серьгой в левом ухе на сером жеребце, словно бесенок, примчался посыльный, махая рукой:
– Едут! Едут!
В самом деле, вскоре из-за поворота дороги показался караван саней. По старой традиции Василий Дмитриевич невесту не встречал. До венчания им не полагалось видеться. Только в храме перед аналоем молодожен откроет завесу и приникнет к алым устам девы, ставшей его женой, освященным церковью поцелуем. В Луцке таких строгостей не придерживались. Хотелось нарушить эту глупую традицию, неизвестно, когда и кем придуманную, но матушка Евдокия Дмитриевна настояла на соблюдении обычая. Мол, батюшка Дмитрий Иванович до венчания ее не лицезрел, пусть так поступит и ее сын.
– А что в этом хорошего?! – не понимал великий князь.
– Вспомни, что отец завещал тебе почитать и слушаться меня. Сделаешь по-своему – прокляну перед всей Москвой в храме!
«С нее станется!» – сразу поверил Василий Дмитриевич и уступил, хотя по натуре был упрям и своеволен. Ему шел девятнадцатый годок, а потому он пока еще не отвык слушаться старших и пообещал все исполнить.
Первыми к рогаткам Великого посада подкатили московские послы в медвежьих шубах, за ними Иван Ольгимунтович Ольшанский с литовскими витязями, из-под расстегнутых тулупов которых виднелись начищенные до блеска кирасы. Следом показались сани с невестой, с любопытством посматривавшей по сторонам.
Не доезжая до владыки, караван остановился. Бояре Александр Борисович Поле, Александр Белеут и Селиван Борисович подошли под благословение, а следом за ними – Ольшанский в темно-синем камзоле немецкого покроя. Литовский боярин подал руку и помог разрумянившейся от мороза княжне выбраться из саней, а потом с поклоном передал ее русскому святителю с рук на руки.
– На этом все, что наказывал мне мой государь Витовт Кейстутович, я исполнил, но коли московский князь дозволит, хотел бы погулять на свадьбе, дабы, вернувшись, доложить обо всем своему князю.
Киприан не возражал:
– Ну что ж, поешься. Меда и бражки на всех хватит.
Подведя Софью к своим саням, владыка усадил ее в них, сам устроился рядом и велел чернецу-кучеру трогать. Заскрипел снег под деревянными полозьями, зазвенели бубенцы под дугой, и наклонившись к княжне, святитель спросил:
– Как доехала, Софья Витовтовна?
– Без происшествий, слава богу. Жива, здорова…
– Ну и славненько. Здесь опасаться тебе нечего.
Москвичи, стоявшие вдоль улиц на всем протяжении следования митрополичьих саней, кричали «здравие», приветствуя суженую великого князя, а некоторые, впав в неистовство, голосили, подбрасывая вверх шапки и колпаки. Когда сани, проехав, скрывались из виду, горожане чесали бороды или затылки и судачили о княжне, будто скотину выбирали. Одним казалось, что нос у нее длинноват, другие отмечали, что брови слишком густы, но на всех разве угодишь… Впрочем, при быстром движении саней не многие рассмотрели ее хорошенько, но на чужой роток не накинешь платок.
– Ладушка-то какая!
– Сказывают, литовка, а не похожа на то…
– Что ж, у них песьи головы, что ли? Чай не за Каменным поясом[55]…
– А скромница-то какая, глазки опущены, ресницы длиннющие…
– Как ты все это углядеть успел, старый хрыч?
– Уж сподобился! У меня на баб глаз наметанный…
– Ой ли, и в тихом омуте черти водятся…
– Сие верно, не зарезав курицы, похлебки из нее не сваришь…
Москвичам предстояло жить с Софьей Витовтовной еще долго, но они о том пока не ведали…
Владыка Киприан направлялся в Вознесенский девичий монастырь, основанный вдовой великого князя Евдокией Дмитриевной и находившийся у Фроловских ворот[56]. Дорога пролегала по улице, на которую выходил великокняжеский двор. Василий Дмитриевич, услышав приближающийся звон бубенцов, не сдержался и выглянул в оконце.
«Все такая же! Совсем не изменилась, а ведь почитай три года минуло», – неожиданно мелькнуло у него в уме, и он ощутил первобытную радость дитяти, дождавшегося подарка. В ушах вновь зазвенели бубенцы: «Со-фья, Со-фья». Динь-динь-динь…
Вышел к дежурившему в соседней горнице рынде и велел:
– Доставьте мне Шишку! Да не мешкая!
Тот еще не вылез из саней у княжеского двора, как к нему кинулись двое:
– Государь тебя к себе кличет!
В сенях скинул тулуп, ступил внутрь и поклонился, коснувшись пальцами пола. Василий Дмитриевич меж тем в нетерпении прохаживался из угла в угол и, не дав открыть рта, спросил:
– Что Софья? Говори мне все, как на духу, без утайки…
Что тут ответить? Вспомнил последний разговор с капелланом Фридрихом в Данциге, когда после пира в ратуше тот напутствовал его:
– О княжне ни одного дурного слова! Она должна остаться вне подозрений, ибо ее отец нужен ордену Пресвятой Девы Марии…
Не мог Шишка забыть и приключившегося с ним на берегу Волхова. Потупил глаза и уверенно, без тени смущения, ответил:
– Ничего предосудительного, государь, не заметил. В Мариенбурге подкупил ее няньку, та разоткровенничалась о своей воспитаннице, сообщила, что гневлива, даже не сдержанна бывает со слугами…
– Нянька свою дитятю не выдаст, – засомневался Василий Дмитриевич.
– Я тоже так посчитал и слюбился с сенной девкой Мартой. Исподволь расспросил о Софье Витовтовне, но та тоже ничего зазорного не вспомнила. Дорогой из Мариенбурга она держалась скромно, даже строго…
– Ловок ты, однако. Молодец! Зайди к казначею Ивану Федоровичу, скажи, чтобы выдал тебе три рубля серебром, – расщедрился князь, хотя потом пожалел: «И двух бы хватило: семьи у него нет, живет при моем дворе на всем готовом. К чему это баловство?»
В тот же день Василий Дмитриевич вызвал к себе постельничего и велел готовиться к свадьбе, да шустро – молодость нетерпелива.
Хлопоты, связанные с бракосочетанием, заняли более недели. Разослали приглашения гостям, а Софью готовили к принятию «исповедания православного греческого закона». Перед тем она постилась и молилась под присмотром будущей свекрови Евдокии Дмитриевны, строгой и последовательной в вопросах веры.
Будили княжескую невесту задолго до позднего зимнего рассвета и, дав умыть глаза, под руки вели в церковь, где ее уже ждали черницы. Отстояв службу, она завтракала и снова молилась. После обеда давали вздремнуть по русскому обычаю, но не долго, и опять вели в храм.
«Как только
