Поцелуи на хлебе - Альмудена Грандес

– Давай ты поедешь, Мигель?

Инспектор Ракель Фернандес обращается к агенту Феррейро так, словно в последние три месяца они не проводят вместе каждую вторую ночь (да, по правде говоря, и каждую первую).

– Потому что ты из этого района, – говорит она и слегка прижимается бедром к его руке, кладя ему на стол заявление. – Люди там тебя знают. Сам понимаешь, такие дела всегда требуют деликатности.

– Но что конкретно там произошло? – его рука, беря заявление, касается ее руки.

– Мы не знаем. Соседка сверху звонила дважды, говорит, давно его не видела, но слышала, как мяучит его кот, который до того никогда не подавал голоса.

Анхела де ла Торре, напарница Феррейро, которая давно метит на место его девушки, поднимает голову, и Фернандес отступает назад, как трусливый тореро.

– Мы попросили ее позвонить ему в дверь, позвать его погромче, в общем, все как обычно, но он не отвечает.

– Ясненько, – резюмирует Мигель. – Труп – отличный способ начать рабочую неделю.

Инспектор не произносит ни слова, но во взгляде ее читается, что, если он обнаружит труп, она компенсирует ему эту неприятность.

– Пошли, де ла Торре.

Агент Феррейро уловил ее посыл, вспомнил, что весна уже на носу, и вышел из участка в куда лучшем расположении духа, чем утром.

В прошлый вторник Антонио Гарсия уже не выходил из дома.

Он проснулся, встал, умылся, обшарил все карманы одежды, в которой был накануне, опустошил ящик тумбочки, разложил все найденные деньги поверх покрывала и принялся считать. Двести тридцать восемь евро. Еще на прошлой неделе они показались бы ему целым состоянием, но не теперь.

Накануне вечером он звонил сестре, но трубку взял ее муж и снова стал твердить, что его терпение лопнуло. Называл его лентяем, неудачником, придурком, жалким слабаком, говорил, что все, хватит, лавочка закрыта, теперь уже по правде. Антонио не впервой выслушивать все это, но раньше на заднем плане слышались крики Росарио, которая спорила с мужем, кричала, что все это неправда, и хлопала дверью. Но вчера ничего такого не было: Росарио будто воды в рот набрала.

Антонио не может уснуть до глубокой ночи, допивает последнюю бутылку из рождественской корзины, которую украл от дверей соседнего подъезда за пару дней до Рождества, пока курьер говорил по домофону с адресатом, совершенно глухим: тот никак не мог взять в толк, что же от него хотят. Уже зайдя к себе в подъезд, Антонио слышит отчаянные вопли несчастного колумбийца, уверенного, что теперь его точно уволят. Квартира сестры, в которую та пустила Антонио, находится на первом этаже; он быстро заходит, включает радио на полную громкость и битых три часа слушает рождественские песни.

В тот день он даже целлофана с корзины не снимает. Чувствует: его поступок свидетельствует о том, как низко он пал. Украв корзину, он словно спустился в подвал самого глубокого подпола, и все же даже оттуда он поддерживает себя мыслями о том, как завтра вернет свой трофей. Но ночью на него нападает чудовищная жажда, и он говорит себе, что даже если откроет одну из бутылок, завтра сможет вернуть все остальное, и никто ничего и не заметит. Перед тем как развернуть обертку, он вскрывает конверт, вытаскивает открытку, видит на ней вензель банка и вспоминает: банки не прощают. «Если я ее верну, банк из меня душу вынет», – думает он, бросая в мусорку целлофан и открытку. «Я не виноват, так решила судьба» – и, за секунду отпустив себе грехи, он медленно-медленно достает из корзины бутылку, открывает и присасывается к горлышку.

Еды из корзины хватает ему почти на месяц, потому что ест он совсем мало, а вот с вином и крепкими напитками расправляется куда быстрее. Он пьет слишком много и все же решает не допивать последнюю бутылку, анисовую настойку с густым сладковатым вкусом и горьким послевкусием, от которого ему делается грустно.

Во вторник вечером он все же допивает настойку, сидя у телефона и дожидаясь звонка сестры.

Рассветает, а она все не звонит.

В пятницу в одиннадцать двадцать Мария Грасия наконец заходит в бар у метро, где раньше каждое утро встречалась с ним.

– Аллилуйя! – восклицает из-за стойки Мари Кармен. – Ну ты и припозднилась, я уж думала, не придешь.

– Да просто…

– А мне показалось, я тебя видела сегодня, – продолжает Мари Кармен, заправляя кофемашину. – Ты не проходила мимо где-то без четверти десять?

– Да просто, – повторяет она, но на сей раз заканчивает фразу, потому что заготовила ее заранее, – хозяйка кое-что забыла и вернулась, а я спустилась ей отдать.

– А поррас больше нету.

– Ну ладно, тогда давай чуррос.

Тут из игрового автомата доносится музыка.

Серафин, который уже сто лет сидит без работы (Мария Грасия несколько раз видела, как он беседует с мужчиной, которого она ищет), торжествующе хохочет, автомат принимается выплевывать монеты. Серафин собирает их, подходит к стойке, заказывает тортилью и бокал риохи и некоторое время сосредоточенно раскладывает монеты по кучкам.

– Триста пятьдесят евро, – объявляет он наконец. – Недурно, а? А вот когда я выиграю специальный приз…

Он выглядит таким довольным, что Мария Грасия, набравшись смелости, говорит:

– Так теперь вы можете угостить своего друга? – Серафин смотрит на нее непонимающе. – Ну того, который раньше завтракал с вами, а теперь давно не заходил.

– Антонио? – Мария Грасия не отвечает, но Мари Кармен, наблюдавшая из-за барной стойки за молчаливой идиллией между двумя посетителями, кивает ему. – А я не знаю, где его носит. А ты слышала что-нибудь, Мари Кармен? Его уже дней десять точно нет.

– Может, работу нашел.

– Антонио-то?

Серафин округляет глаза.

Мари Кармен молча качает головой.

– Полиция. – Заметив движение в древнем деревянном дверном глазке, точь-в-точь таком же, как тот, что сохранился в доме его матери, Мигель Феррейро мягко добавляет: – Вы звонили нам сегодня утром?

– Погоди-ка минутку, – до него доносится треск дощечек глазка, – погоди, этот голос… – а затем звяканье дверной цепочки. – Ты ведь… – дверь наконец открывается, – ты ведь Мигелито Феррейро! Правда же? Как я рада!

– Донья Паула, – Мигель едва успевает произнести имя своей первой учительницы, как ее крепкие руки стискивают его, будто в приеме дзюдо. – Как вы? Уже вижу, что полны сил.

– Я хорошо, сынок, – и она тянется к нему, чтобы потрепать по щеке. – Какой же ты стал красавец, Пушок! Ну что же вы, заходите!

Мигель, не оборачиваясь, слушает смешки Анхелы и уже предвкушает веселье коллег в участке, когда они узнают.

– Садись за столик, там тепло, я внизу разожгла огонь[7]… И ты, дочка, присаживайся. Что будете пить?

– Нет-нет, – сев за столик, Мигель делает знак Анхеле, чтобы она тоже отказалась. – Спасибо большое, донья Паула, но мы ничего не будем, мы же на работе. Помните, вы нам звонили?..

– Ну конечно, помню, ох ты Боже мой, Мигель, как тебе к лицу форма! Твоя мать мне не говорила, что ты теперь работаешь в полиции, а мы ведь с ней видимся время от времени, то на рынке, то еще где…

Мигель Феррейро подается вперед, и донья Паула замечает его нетерпение.

– Ах, да, Антонио с первого этажа, я за него очень переживаю, потому что уже несколько дней его не видела.

– Вы с ним знакомы? У него какие-то проблемы?

– Какие-то? – донья Паула морщит губы и машет рукой в воздухе, будто веером. – Да каких у него только нет, сынок, бедняга собрал все проблемы на свете и еще сверху насыпал. Я его давно знаю, сестра его у нас раньше работала консьержкой, а потом, когда все квартиры распродали, ей досталась каморка на первом. А Антонио работал в метро механиком, потом его выгнали, а другой работы он не нашел, развелся с женой, пособие закончилось, ну, в общем, обычная история… Несколько месяцев назад он переехал сюда. Сестра поселила его к себе в квартиру, хотя какая там квартира, так, каморка: крошечная спальня, туалет да