Ночной страж - Джейн Энн Филлипс
Дервла посмотрела ему прямо в лицо. Наверняка в хаверзаке, что раньше принадлежал кому-то из пациентов, были галеты и поджаренная кукуруза. Зараженная еда – от болезней умерло больше, чем от ран. Она благодарственно прикоснулась пальцами к своей широкополой шляпе и повернула лошадь.
Что, не возьмете? – крикнул он ей вслед. Ну и голодай, старуха!
Она двинулась дальше, напрочь позабыв о нем, как только он исчез из поля ее зрения, и мысли ее были так мучительны, что она едва различала улицу перед собой. Она отъехала на окраину города, на улицу под названием Вашингтон, остановилась на широкой зеленой обочине. Дорога здесь была тише, безлюднее. Над головой покачивали ветвями деревья, вниз струились желтые листья. Прижав ладонь к правому виску, она попыталась унять боль, которая стала настолько пронзительной, что перехватило дыхание; сквозь навернувшиеся на глаза слезы увидела рядом низкую каменную ограду. Просторная некошеная поляна, неухоженное поле с деревянными надгробиями. На многих могилах были сложены горки из камней – кладбище контрабандистов и вольноотпущенников, бесприметное, ведомое лишь тем, кто здесь упокоился.
К центру поля продвигалась процессия. Несколько рыдающих чернокожих женщин, старик, толкавший неустойчивую тележку, – все они медленно одолевали бугры и рытвины. Потом остановились, довольно близко, до Дервлы донеслись тихие причитания и сбивчивые обрывки гимна. Разверстая могила уже дожидалась. Старик повернулся к тележке и вынул из нее спеленатое тело, такое крошечное, что поначалу Дервла его не заметила. Край савана свисал с него шлейфом. Старик примостил на руки нетяжкую ношу, темная головка под пеленами запрокинулась назад, вздернув подбородок. Видимо, ребенок лет восьми-десяти. Старик встал на колени у края могилы, к нему метнулась старуха. Чтобы помочь опустить тело, подумала Дервла, но тут увидела, что женщина вырывает тельце у старика, пытается прижать его к себе в последнем судорожном объятии. Удалось ли сыну Лены вырваться из рабства, достичь цели? Много лет назад он был вовсе не мальчиком, мужчиной, почти ровесником Дервлы – сильным, бывалым. Старуха на кладбище, похоже, ощутила, как смещается у нее в руках вес детского тела, отпустила его, и спеленатый трупик скользнул в яму. Она с громким криком распласталась на земле и потянулась вниз обеими руками. У Дервлы потемнело в глазах, она почувствовала, как смотрит из могилы на далекое беспечальное небо, а старуха – она не слышала ее отчаянных причитаний и не могла перехватить ее простертые руки – была не Леной, а Элизой. Испугавшись за свою девочку, Дервла тронула лошадь. Она знала: тот, кого она искала, утрачен безвозвратно, душа мужчины, которым он когда-то был, сгорела и обернулась пеплом виноградной лозы.
Стрелок
В ГЛУШИ
МАЙ-ОКТЯБРЬ 1864 ГОДА
Хирург в санитарном шатре увидел, что пациент его – молодой человек, мускулистый и могучий, повреждений на теле нет, если не считать глубокой раны на голове; глаз уже не спасти, а что до пролома в черепе, определить его глубину мешали запекшаяся кровь и слипшиеся темные волосы. Хирург плотно забинтовал рану и отправил бойца, в том же окровавленном полотнище, с последней повозкой, которая опоздает к санитарному поезду, направлявшемуся во Фредериксбург, но встретится с судном, переправляющим раненых напрямую в Александрию. Союз сохранял Вашингтон и его окрестности нетронутыми на протяжении всей Войны; военные корабли охраняли береговой канал, и раненых высаживали на отдельные госпитальные пристани.
Так оно и вышло, что один из александрийских хирургов, слишком старый для работы в полевых госпиталях и получивший звание майора за работу в этом медицинском учреждении, самом большом у юнионистов и расположенном в городе, где десятки складских, торговых и коммерческих помещений, равно как и богатых особняков, были переданы под размещение раненых, первым очистил замотанную бинтами рану на голове у бойца. Обратившись к сестре милосердия, державшей с ним рядом поднос, он заметил, что никогда еще не видел столь дельной перевязки, а про себя подумал, что она прочно удерживала на месте все размозженные тайны. Хирург коротко остриг темные волосы, скрывавшие висок бойца, аккуратно сдвинул лоскут кожи, натянутый поверх пролома. Он не стал зондировать или бередить рану, только извлек осколки кости и фрагменты черепа – в том числе и треугольник столь безупречной формы, что решил сохранить его в качестве образца. Хотя хирург и носил форму юнионистов, он предпочитал, чтобы к нему обращались «доктор О'Шей», и имел певучий выговор уроженца Пидмонта в Вирджинии. Раскол некогда Соединенных Штатов он приравнивал к тому, что собственное его дитя разорвали на два куска – как вот этого солдатика, не тощенького и заморенного, но получившего рану, которая навсегда изменит его мозг, если не убьет окончательно. Правый глаз потерян, однако скуловая кость почти цела. Он сбрызнул ткани вне раны спиртом и теплой водой, протер губкой обширный лоскут кожи, влажный от крови, потом осторожно сдвинул его кончиком ножниц, поместив внутрь углубления в черепе. Впадину заполнил марлей из стеклянной банки, голову забинтовал. О'Шей понятия не имел, произойдет ли дальше отек или сдавление мозга, он никогда еще не лечил пациента с проломленным черепом. Вокруг головы он выстроил своего рода марлевый шатер, чтобы ее обездвижить. Пациент был молод, пульс бился слабо, но ровно.
Вы моя лучшая медсестра, сказал О'Шей стоявшей с ним рядом солидной женщине. Миссис Гордон, да? Мне понадобится ваше содействие.
После этого О'Шей попросил принести острые портновские ножницы. Стоял и ждал, ощущая запах золы. От лоскута ткани и завернутого в него бойца пахло лесным пожаром и сгоревшей сосной. Вернулась сестра, доктор заметил, что на поле боя, похоже, произошел то ли пожар, то ли взрыв. Они вдвоем медленно разрезали заскорузлую ткань, он водил ножницами, она по мере возможности сдвигала полотно в сторону. Доведя разрез до конца, они переглянулись.
Идите на другую сторону и аккуратно поднимите свой край, сказал О'Шей. Действуем слаженно, будем надеяться, что кожу не сорвем.
Она невозмутимо наблюдала за О'Шеем, чтобы действовать точно так же, как и он.
Все хорошо, сказал О'Шей, я вижу, что там под тканью. Снимайте полностью.
Как он и предполагал, больше ни одной открытой раны. Казалось, тело это не имеет ничего общего с изувеченной головой. Перед ними лежал рослый, физически крепкий мужчина, волоски на груди и передней части ляжек сгорели дотла.
Вовремя с него стащили одежду, сказал О'Шей. Есть покраснения и ожоги, но кожа цела. Обмыть прохладным слабым мыльным раствором.
А это что, сказала сестра. Направила газовый свет выше.
О'Шей увидел отметины на груди, длинные полосы, спускавшиеся до живота. Келоидные рубцы, длинные, тонкие, густо-розовые с синевой. Похоже, его избили кнутом и поставили клеймо. Шрамы старые, сказал О'Шей, но он их получил уже взрослым. Видимо, негодяи, не оценившие его приверженности делу юнионистов, схватили его еще в начале Войны…
Сестра милосердия то ли сердито, то ли покорно поджала губы и бестрепетно посмотрела О'Шею в глаза.
Нас теперь уже ничем не удивишь, сказал О'Шей. У нас тут есть мочеприемник? Она достала его из-под койки, он надел его бойцу на орган, поместил тонкий жестяной сосуд между сжатых ног. Темное волосяное гнездо на лобке не обгорело.
Девять вечера, обратился он к сестре. Вы ведь только заступили, да?
Да, доктор О'Шей.
Мне семьдесят четыре года, я здесь с шести утра. Я бы понаблюдал за ним ночью, но мне нужно домой, а то жена сама сюда за мной явится.
Она кивнула. Конечно, ступайте, доктор. Только проинструктируйте меня.
Я хочу лично заняться этим случаем, миссис Гордон, и очень рассчитываю на ваше благоразумие. Аккуратно вымойте его спереди, не перемещая головы. Накройте больничным халатом. Каждые полчаса проверяйте пульс. Нынче тепло, но, если у него упадет температура, накройте несколькими одеялами.
Да, доктор.
А еще с пациентом нужно разговаривать, сказал он. О мозге нам известно очень мало, а после такого ранения в сумеречном состоянии он, видимо, пробудет долго. Нужно, чтобы он слышал ваш и мой голос. Не теребите
