Ночной страж - Джейн Энн Филлипс
Немалое время спустя она остановилась в леске, скрывшем ее от дороги, и поела, пока лошадь паслась на длинном поводу. Пирожок с яблоками, начинка густая от патоки, с привкусом изюма и кленового сиропа. От людей она отвыкла, людям сделалась не нужна. Полная голова собственных созданий. Фамильяры в зверином обличье – лошади, ее собаки, куры и корова, которые при нижней хижине. Еще дикие звери, знакомые ей по ночным звукам, помету и следам на их общей земле. Высокий горный кряж, густо заселенный растениями и кореньями, пчелиными и птичьими гнездами. Элиза тоже из фамильяров, пришедших из одной жизни в другую. КонаЛи ей казалась созвездием, и глаза у нее были совсем как у отца. Они бы родили и других детей, если бы не Война. Сыновей, других дочерей, которых уже не будет, как вот не будет ребенка, которого Элиза потеряла во время бегства на Север. Все это застыло во времени. В жестяной формочке для пирога, которую Дервла вымыла в быстром ручье, отразилась полоска ночного неба, что было светлей, чем земля. Александрия – так ей сказала Элиза – город почти с двенадцатью тысячами жителей, куда меньше Чарлстона в Южной Каролине, но в нем сосредоточилось множество госпиталей юнионистов: в церквях, школах, особняках и даже в гостиницах размещали раненых. По улицам днем и ночью грохотали санитарные кареты. Дервла должна добраться до Родненького после полудня, пока не закончился рабочий день, когда в госпиталях отвечают на запросы.
На улицах города она оказалась одной из многих с лошадью и повозкой. Грохот телег, двуколок, кибиток и экипажей создавал настоящий бедлам. Некоторые улицы были вымощены кирпичом, в выбоинах и рытвинах, но в основном представляли собой широкие грунтовые дороги. Дервла спросила у чернокожего слуги в ливрее, дожидавшегося в экипаже, дорогу к самому большому госпиталю. Который из кирпича? Бывшая гостиница? С рядом больших окон на улицу? Прямо, сказал он ей, до улицы Норт-Фэрфакс. Она медленно двинулась вперед, тесно прижимаясь к краю проезжей части. Мимо катили другие. Нужное здание она приметила издалека, натянула вожжи, чтобы приблизиться не спеша. Внушительная постройка, окна снизу и сверху облицованы камнем, на крыше каменная балюстрада. Но здание, похоже, переживало не лучшие времена. Высокий частокол из наспех обтесанных бревен, сооруженный во время Войны, в нем приоткрытые ворота – двор, куда доставляли припасы, заезжали санитарные кареты, телеги с ранеными. Перед зданием суетились люди в форме, другие глядели вниз с балкона над четырехколонным портиком. Его братья – янки, подумала Дервла, и ей показалось, что он заточен в неприступной крепости, хотя и присмотрен: они сохранили ему жизнь, но отделили его от нее, оборвали их связь.
Она медленно проехала мимо, под самыми большими окнами, настолько широкими, что любой человек мог в них выйти, будто призрак. Ощутила, что он находится внутри, совсем близко к улице, и двинулась дальше, потом развернула повозку в конце квартала. Поехала обратно, по ближней стороне, вглядываясь в окна первого этажа. Они неприступно сияли, отражая косые лучи ясного предвечернего солнца. Видимо, уже наступил октябрь – она, по собственным подсчетам, провела в дороге шесть дней, и прошло уже почти пять месяцев с того майского дня, когда она ощутила, что он ранен. Почему он здесь так задержался, если он не в плену и в сознании? Внутрь она заглянуть не могла, однако не исключала, что он ее заметил. Может, спит, и тогда увидит во сне, что она рядом. Нет в нем его прежнего, но может ли он стоять, двигаться, говорить? Она несколько раз натягивала вожжи перед входом, разворачивалась, подъезжала опять.
Ее заметил часовой, жестом велел остановиться. Окинул взглядом почти пустую повозку. Вы тут много раз проезжали, сказал он. Дело какое есть?
Она дернула поводья, встала, протянула ему свернутое свидетельство о зачислении на службу. Я к солдатику, сэр, сказала она. Его сюда привезли, в Александрию.
Часовой вгляделся в нее. В этот госпиталь? Он с вами связывался?
Ни слова мы от него не слышали. Вот, глядите, тут в бумагах его имя. Она снова протянула ему свидетельство. Отец его меня послал, сказала она.
Часовой покачал головой. Тут про корь поговаривают. Я никого не могу пропустить в палаты, даже родственников. Никого не впускают.
Катар. У отца солдатика. Он совсем плох. Только сын у него и остался. Сам не смог приехать. Прислал меня, а протянет недолго. Сына его отыскать.
Часовой взял бумаги. Стрелок, прочитал он вслух, Седьмой кавалерийский, Западная Вирджиния. Вы на этой повозке оттуда приехали?
Да, сэр. Путь неблизкий.
Подождите. Пойду по фамилии спрошу.
Она сидела сгорбившись, однако слегка опустила воротник и сдвинула набок широкополую шляпу, открыв взору одну щеку. Вдруг он смотрит – но узнает ли ее? Она крепко прижала к себе под одеждой мешочек из оленьей шкуры с пеплом той сгоревшей весною виноградной лозы, позвала его беззвучно, вслушалась, пытаясь уловить не звук его голоса, а ощущение его присутствия. Вспомнила жалобную мелодию, которую он любил наигрывать по вечерам на своей любимой губной гармошке, еще ребенком. Медленная череда нот, потом каденция и громкий припев. Вытащила из нагрудного кармана его солдатскую carte de visite, развернула, наклонила в сторону непомерно больших окон первого этажа, будто пытаясь показать ему сквозь стекло его изображение.
Вернулся с документами часовой. Простите, мэм, сказал он почтительно. Нет никого под таким именем. Они два раза проверили. Почти пятьсот имен. Да и Седьмого кавалерийского из Западной Вирджинии больше нет – его еще в шестьдесят первом расформировали. Тут у нас сотнями привозят и выписывают, но вашего нет. По крайней мере в нашем госпитале.
А Дервла пристально смотрела поверх головы часового на отражения в стеклах окон второго и третьего этажа. Она чувствовала, что он внутри, на удалении во много миль и месяцев, за каждым очерком на волнистом полупрозрачном стекле.
Я что мог сделал, сказал часовой, и для вас, и для папани солдатика. Вы меня слышите?
В ответ ни слова, ни знака.
Да послушайте вы! Возьмите назад свои бумаги – он поднес их к самому ее лицу, встряхнул.
Она одной рукой взяла свернутые бумаги, а другой поднесла ближе к его глазам ферротипную carte de visite. Сэр, а если он все-таки здесь. Под каким другим именем. И сказать не может…
Я ж вам говорю, их тут у нас сотни, а его в списках нет. Вы ж услышали.
Вот, посмотрите на него, который самый высокий, вот тут… она указала на изображение.
Самый высокий боец на ферротипе стоял крайним слева, правее трое его товарищей. Все они смотрели чуть косо в одну общую точку, как будто дружно вглядываясь в один общий конец.
Часовой, глянув, покачал головой и отказался брать открытку в руки. Вы давно это с собой возите?
Она у нас с шестьдесят второго года. Мы всё ждали, искали…
Отец его, говорите? И он послал старую женщину в такую даль в этакие времена? Гиблое дело, хотя вы и в мужской одежде. Как будто рассердившись, часовой обернулся и прикрикнул на раненых, которые хромали у него за спиной, сидели, привалившись к стенам, вытянув перед собой ноги, почти все в бинтах. Мне чего, выкрикнул он, поспрашивать у этих бездельников? Он повернулся обратно к ней. Я его не вижу. А вы?
Она все вглядывалась поверх его головы в большие безликие окна.
Часовой шагнул ближе, понизил голос. Я вам вот что скажу, никому вы ничего не должны, как ни крути. Что могли, вы сделали.
Она его будто не слышала. Медленно, дотошно заворачивала ферротип в лоскут ткани. Спрятала документы и квадратную открыточку под одежду.
Нехорошо он поступил, что вас в такую даль отправил, сказал ей часовой. Протянул хаверзак[7] с провизией. Вот, возьмите и ступайте, пока не стемнело и всякие громилы
