Поцелуи на хлебе - Альмудена Грандес

– Мы приготовили для вас одеяла, еду, канцтовары для школы и игрушки детям, все ждет вас в комнате. По утрам волонтеры отводят детей в школу, а вам потом покажу, куда записываться; если хотите, я ваших сам запишу… Чуть попозже, когда вы уже заселитесь, придет адвокат, запишет ваши данные, посмотрим, удастся ли что-то сделать с ипотекой.

Родители Ахмеда переглядываются, она поднимает брови, он слегка качает головой. И все же полчаса спустя в дверь стучат. Фатима смотрит на мужа. Он открывает дверь и видит перед собой женщину около сорока в темно-синем костюме и туфлях на невысоком каблуке. В руках она держит несколько папок. По ней сразу видно: энергичная, решительная, привыкла действовать быстро, не теряя времени.

– Привет, – мать Ахмеда улыбается, узнав ее. – Как дела?

– Привет, Фатима, отлично, а ты как?

Они обмениваются поцелуями под удивленным взглядом мужчины.

– Это мать Эду, – говорит Фатима мужу. – Мы пересекались в школе, на праздниках, на родительских собраниях, уж сколько лет…

– Да уж, давненько мы знакомы. Меня зовут Марита. – Она протягивает ему руку и улыбается, показав зубы – мелкие, неровные, совсем не такие красивые, как у директора банка, но все же эти зубы означают улыбку – спустя столько времени. – Я не только мать Эду, но и одна из адвокатов нашей ассоциации. Мне нужно знать все о том, как вас выселили. У вас документы с собой?

Документы у них с собой: Ахмед сказал обязательно взять их. Они вручают Марите всю папку и следующие пятнадцать минут стоят молча, не шевелясь, она держит его под руку, пока Марита с нечеловеческой скоростью заполняет формуляры и просматривает документы, прерываясь лишь на секунду, чтобы им улыбнуться.

– Думаешь, нам вернут квартиру?

На улыбки Мариты Фатима осмеливается ответить этим вопросом и, еще не успев закончить фразу, чувствует, что сморозила глупость: она прекрасно знает, что этого не произойдет никогда.

– Нет.

Марита не осуждает ее за глупый вопрос.

– Я не хочу вас обманывать: это невозможно. Но я попытаюсь аннулировать ваш долг, чтобы вам по крайней мере не нужно было платить за квартиру, которой вы лишились.

– Это уже много, – говорит Мохаммед, – ведь рано или поздно нас и отсюда выгонят?

– Да, – Марита снимает очки и смотрит на него, – рано или поздно вас выгонят, да всех нас выгонят. Но это ничего: мы найдем другой дом, в Мадриде куча заброшенных домов и семей, оставшихся без крова. В любом случае это будет еще не завтра, и, если мне удастся опротестовать долг, к тому моменту вы уже сможете снимать квартиру. Я запрошу для вас социальное жилье – может, повезет.

Тут она встает, смотрит на часы, приглаживает блузку и начинает прощаться.

– Мы сделаем все, что в наших силах, я вам обещаю, – она бодро пожимает руку Мохаммеду, целует Фатиму. – Прошу вас об одном: имейте терпение и не впадайте в отчаяние. Эти дела всегда долгие и нудные, потому что банковские юристы делают все на свете, чтоб мы устали и сдались. Но мы не устанем и не сдадимся – ни вы, ни я. Никогда. Договорились?

Оставшись у себя в комнате одни, родители Ахмеда обнимаются.

Он не слишком верит обещаниям адвокатши, но сейчас, впервые за долгое время, ему стало спокойно.

Ей – нет: ее точит изнутри червячок. Такое с ней не в первый раз: червячок всегда просыпается, когда Фатима видит, что́ делают другие женщины, матери семейства, как и она, которые выучились, и работают, и успевают побольше мужчин.

И все равно, думает Фатима, несмотря на ее диплом, и работу, и ассоциацию соседей, ей все равно не удастся добиться, чтобы им вернули квартиру.

Но легче ей от этого не делается.

Они залезают в постель без всяких разговоров. Оба уверены, что знают, что думает другой, потому что больше ни о чем думать невозможно, но смотрят друг на друга, улыбаются и долгое время не говорят ни слова.

– Ну…

Мариса не заметила, что произнесла это вслух: ей казалось, она лишь подумала, но Роберто тут же приподнимается, опершись на локоть, и смотрит на нее.

– Что ну?

Двадцать третьего февраля восемьдесят первого года ей двадцать, она еще учится в университете. Роберто уже работает в газете, параллельно пишет диссертацию и представляет свою партию в университете. Мариса считает его самодовольным мажором, нелепым и упивающимся собственной властью. Она убеждена, что он и диссертацией занялся, только чтоб остаться на своем посту. В те времена ладили они из рук вон плохо, как и полагается двум испанским левым, находящимся на противоположных сторонах одной партии. Хуже некуда, по правде говоря. Именно это и свело их в тот вечер.

Собрание партии стремительно скатывается в склоку, которая назревала уже несколько месяцев. Роберто уже грозится потребовать исключения всех бунтовщиков из отделения, возглавляемого Марисой, и перечисляет причины, по которым ее необходимо немедленно отстранить от руководства, как вдруг до них долетает весть: полковник Гражданской гвардии устроил в Конгрессе депутатов государственный переворот. Даже услышав это, Роберто не уступает слово никому другому; не покидая трибуны, он объявляет о роспуске собрания и посылает всех по домам, а сам решает отправиться в штаб партии за новостями.

– Я с тобой, – заявляет Мариса.

– И не мечтай.

Он смотрит на нее сверху вниз, задрав подбородок. Она вынуждена признать, хоть и с досадой: заносчивость ему к лицу.

– Я еду с тобой, – от злости она почти кричит, сжимает кулаки и отводит плечи назад. – Я – представитель важной секции, ты не можешь просто взять и отпихнуть меня.

– Прекрасно, – Роберто любуется ее грудью – с каждым приступом гнева она еще немного выдвигается вперед. – Только добирайся сама.

– И каким же, интересно, образом? – Она бесится все сильнее, на щеках выступает лихорадочный румянец, непослушные пряди у лица выбиваются из хвоста. – То, что у меня нет машины, не дает тебе повода наглеть!

– В общем, пешком пойдешь. – И чем больше он наглеет, тем сильнее ей нравится, а чем больше он ей нравится, тем сильнее она бесится, а чем сильнее она бесится, тем красивее становится в его глазах.

– Что и требовалось доказать, – говорит она и после этого остановиться уже не в силах.

– В смысле? – он тоже не может сдерживать себя: с каждым брошенным ему в лицо словом она нравится ему все сильнее.

– Ты просто мачист, повернутый на протоколах!

– А ну хватит!

Только в этот момент они оглядываются вокруг и обнаруживают себя в гуще товарищей по партии, взволнованных, с лицами белее бумаги. Охранник у дверей свистит в свисток и громко интересуется: неужто голубки не нашли более подходящего момента для выяснения отношений?

Оба разом заливаются краской.

– Мы не голубки, – сообщает ему Мариса.

– Мы, скорее, враги, – добавляет Роберто.

– Да ради Бога. Немедленно покиньте помещение. – Охранник, величественный, словно римский император, указывает рукой в направлении выхода. – Распоряжение декана: пока ситуация не прояснится, мы закрываем факультет.

Они молча спускаются по лестнице в сопровождении товарищей по партии: большинство шагает вслед за Роберто, меньшинство – за Марисой. Выйдя на улицу, она, не спрашивая разрешения, идет за ним к машине, он молча открывает дверцу, и на первом же светофоре они признаются друг другу, что умирают от страха.

– Ничего страшного не произойдет, правда же? – первой отваживается Мариса. – Но нам в любом случае нужно будет уничтожить архив, карточки членов партии и…

– Да, я тоже об этом подумал, – впервые за все время знакомства Роберто с ней согласился. – Потому-то нам и надо в штаб-квартиру: выяснить, как обстоят дела.

Вот и все, что они успевают обсудить: Мадрид превратился в собственный скелет, совокупность мертвых зданий и опустевших улиц. Нет ни машин, ни пешеходов, ни собачников, ни парочек, ни мам с детьми, ни стариков на скамейках в парках, а лишь темные сгорбленные фигуры, собравшиеся в кучки возле выходов из метро, будто ожидающие инопланетного вторжения или Судного дня.

«А вы кто такие?» – «Отойди с дороги!» – «Да уж, только этого нам не хватало!» – «А дети эти что тут делают?» – «Пускай валят!» – «Сам их и выгоняй». – «А мне что расскажешь?»

Один хлопок дверью, другой, третий – и вот они стоят одни