Одинокая ласточка - Чжан Лин
Семья Яо производила чай с чаинками в виде длинных тонких полосок, такой чай после обжарки нельзя сушить слишком долго: пересушенные листья твердеют, после чего им трудно придать нужную форму. Нам разом принесли столько чая, что я не успел бы его скрутить, нужно было мять ногами. У чаеводов есть правило: работать руками могут и женщины, ногами – только мужчины, женские ноги навлекают беду. Это правило появилось на свет вместе с первыми чайными лавками, никто не осмеливался его нарушить. Когда-то у нас было четверо мужчин, которые по очереди обжаривали и мяли чай, но двое погибли, а третий покалечился, остался один я. Искать кого-то было уже поздно, всех опытных мастеров из чайных лавок нанимали заранее. А мои собственные руки и ноги могли делать только что-то одно – будь я хоть великим чаеводом, я не смог бы разорваться на две части.
Как только сборщицы закончили дневную работу, мама А-янь принялась с шумом раздувать меха, разводить огонь под котлом для обжарки. Мастер чаоцин, весь забинтованный и обклеенный пластырем, лежал в плетеном кресле и слабым голосом давал указания. Тепловая обработка требует большой сноровки, мама А-янь немного умела обращаться с огнем, но знатоком в этом деле она не была. Впрочем, в этот день нам было не до того, в этот день каждому из нас пришлось притвориться знатоком.
Лицо мамы А-янь то светлело, озаренное огнем, то снова темнело. Уголки глаз опустились, как будто к ним подвесили свинцовые гирьки, волосы перепачкались, покрылись толстым слоем золы. А-янь подошла, хотела смахнуть золу, но она все никак не смахивалась, А-янь пригляделась – а это не зола, ее мама за ночь поседела.
– Ничего, мама. Я тоже буду мять, – вдруг сказала А-янь.
Меха замерли; вытаращенные глаза мамы А-янь напоминали два круглых медных колокольчика.
– А-янь, ты в своем уме? Еще услышат тебя, у нас же тогда вообще ничего не купят.
– В своем, мама, – сказала А-янь. – Дай мне помочь, и мы хоть что-то продадим. Не дашь – весь нынешний урожай псу под хвост.
Моя мама бросилась закрывать дверь.
– А-янь, замолчи сейчас же! А ну как боги рассердятся?
А-янь хмыкнула.
– Все страшное уже случилось, чего мне еще бояться?
Она еще не знала: ее беды только-только начались. Страшного впереди было много, горести уже выстроились в очередь, поджидая ее на пути.
Я и сам удивился. Я не ожидал, что эта темная деревенская девочка окажется храбрее моих жеманных одноклассниц.
– Правила придумывают люди, а не боги, – сказал я. – Неужто нельзя закрыть на них глаза, если дело худо? Пусть А-янь попробует.
Все молчали.
Мастер чаоцин покачал головой.
– Отнесите меня домой, – вздохнул он. – Я ничего не видел, никому ничего не скажу. Мир и так спятил, кому нужны эти правила? Заприте двери и делайте что хотите, меня это не касается.
Я отнес мастера, вернулся, запер ворота, задернул поплотнее занавески и зажег во дворе факел из сосновых веток. В дрожащем свете огня А-янь, сидя на скамье, мыла ноги, а наши мамы вздыхали и охали. Мне это поднадоело, и я предложил им пойти отдохнуть.
Моя мама ушла, но мама А-янь не желала двигаться с места. Опустив голову, не глядя на нас, она сидела на корточках и шуршала чайными листьями, выискивала среди них стебельки.
Я стал объяснять А-янь, как надо мять чай.
– Нельзя мять слишком слабо, иначе листья не свернутся, но и слишком сильно тоже нельзя, а то ты их раздавишь.
Раньше я просто повторял за отцом, отдавая работе свои силы, но не вкладывая в нее душу, я не знал, как мне учить А-янь. Она не сразу ухватила суть – мы только начали мять, а у нее уже ногу свело судорогой. Я смотрел на устланный чайными листьями пол, думал о том, что завтра чая будет еще больше, и не мог подавить тревогу, но приходилось держать рот на замке: я понимал, что А-янь с матерью тревожатся сильнее меня.
Вдруг раздался хлопок: из факела вырвался сноп искр. Мы так и подскочили. У А-янь задрожали губы, и я спросил, что случилось. Она не ответила, только прижала руку к сердцу.
Наконец, придя в себя, она проговорила дрожащим голосом:
– Я… я видела папу.
Мама А-янь обернулась, в ее лице не было ни кровинки.
– Г-где?
А-янь указала на тень позади факела:
– Уже исчез.
У меня волоски на коже встали дыбом.
– Ты просто устала, – сказал я. – Померещилось.
– Я правда его видела, – сказала А-янь. – Он мне говорит: ты когда мнешь, напрягай пальцы ног. Левой ногой откатила от себя, правой ногой закрутила обратно – работают пальцы, а ступни только чуть-чуть приподнимаются. Наругал меня: зачем, мол, ноги высоко задираешь? Это тебе не водяное колесо крутить. Любой силач, говорит, умается, если целый день будет так мять.
Мама А-янь уткнула голову в колени и жалобно заплакала.
Растерев сведенную судорогой ногу, А-янь продолжила мять. Казалось, она и впрямь начинала разбираться в деле, работа пошла быстрее.
Приближалась полночь, я стал уговаривать А-янь лечь спать – рано утром ей снова нужно было собирать чай.
– Скоро, – выдохнула А-янь, – скоро закончу.
У нее язык заплетался от усталости.
Ее “скоро” растянулось на два часа. К тому времени, как мы домяли и пропекли последнюю горку чайных листьев, была уже глубокая ночь. Наши ноги существовали отдельно от тела – тело еще пыталось стоять, а ты все равно оседал на землю, как жидкая глина.
Мама А-янь сходила на кухню и набрала в таз теплой воды.
– Умойтесь, и живо спать, завтра рано не вставайте.
А-янь не отозвалась, она уже уснула на моем колене. Короткие, неровно остриженные волосы выбились из-под траурной повязки, закрыв почти полщеки, из уголка рта текла тоненькая ниточка слюны.
Я не смел лишний раз шевельнуться, только стянул с себя фартук и накрыл им А-янь.
Ребенок, она еще совсем ребенок.
Но смутному веку не до детей. Смутный век – безжалостный нож, перерубив детство, он всех детей вдруг превратил во взрослых.
Запели самые ранние петухи.
* * *
Я лег спать, но не прошло и часа, как меня разбудил стук в дверь. Стучали торопливо, резко, нетерпеливо, будто спеша сообщить о чьей-то смерти.
Я кувыркнулся, вскочил на ноги, бросился открывать – оказалось, что стук перебудил всех домашних, и они прибежали, сминая задники туфель, растрепанные, неумытые, одетые как попало.
За порогом
