Одинокая ласточка - Чжан Лин

– Когда ее папа был жив, мы с вами обсуждали это, но до конца так ничего и не решили, – донесся до меня ее тихий голос. – Ты спрашивала Тигренка, что он обо всем этом думает?

– Отец собирался с ним поговорить, – помедлив, ответила мама, – не успел.

Мама А-янь покосилась на меня.

– Ему хоть нравится наша А-янь?

– Нашла о чем волноваться, все знают, как он ее любит, – поспешно сказала мама.

За завтраком каждого одолевали свои мысли, все молча склонили головы над чашками и жевали безо всякого аппетита. В критическую минуту нам было не до раздумий. Теперь, когда опасность миновала, все вдруг ощутили: есть вещи, которые нельзя делать впопыхах, поспешишь – и останется неприятное послевкусие.

После еды А-янь попросила меня:

– Братец Тигренок, поднимись на чердак, возьми мне несколько корзин, а то вчерашние все промокли, добавляют веса.

Я вышел, и А-янь вышла за мной.

– Соберем чай, и я подвезу тебя на сампане, – шепнула она, убедившись, что рядом никого нет, – догоним твоих одноклассников.

Я оцепенело воззрился на нее.

– А-янь, – сказал я после долгого молчания, – ты поставила на бумаге свой отпечаток пальца – ты знаешь, что теперь с тобой будет?

А-янь помотала головой.

– Тебя больше никто не возьмет замуж, понимаешь ты это или нет?

– Ты не хочешь на мне жениться? – спросила А-янь, растерянно глядя на меня.

Я тяжело вздохнул.

– Ты слышала, что сказал баочжан? У нас большие потери на фронте, я уйду и, наверно, уже не вернусь.

– Ты же говорил, что не будешь воевать, что ты вступишь в агитбригаду?

Я хотел ответить: “Это я тебя успокаивал”, но слова застряли в горле.

А-янь поняла, чуть скривила губы – я думал, заплачет, но она лишь угукнула.

– Не вернешься так не вернешься, – сказала она. – Ничего, буду присматривать за мамой.

А-янь подумала и договорила:

– И за твоей мамой.

Что-то мягкое вдруг подступило к горлу; кто мог подумать, что плакать из нас двоих буду я.

– Ладно, не стой с таким кислым видом, иди работай, – сказала А-янь.

В ее волосах еще накануне запутался чайный стебелек. Помедлив, я протянул руку и снял его.

– Вот дурочка, – пробормотал я.

* * *

А-янь привязала сампан, пропустила наших мам вперед, а сама осталась позади и еще раз оглядела корму. Перевернутая вверх дном чашка по-прежнему была на месте, как будто ее никто и не трогал. Чашка служила меткой.

Деревянная доска, на которой стояла чашка, была обманкой, под ней крылся тайник, где лежал клеенчатый сверток.

За эти несколько дней А-янь, делая вид, что идет мыть ноги или споласкивать корзины, перенесла в сампан мои вещи, включая спрятанный под каменной плитой нож. План, поначалу запутанный, был благополучно распутан, все его нити связались в один узел. А-янь сжимала этот узел в руке, дожидаясь, пока придет время его развязать. Настал седьмой день траура. Мы собирались зажечь на могиле отцов свечи, поднести жертвенные дары, пообедать, а затем по очереди выскользнуть из дома (она – под предлогом стирки, а я хотел притвориться, что забыл на плантации кое-какие инструменты) и встретиться у реки, после чего А-янь должна была повезти меня на лодке.

В конце апреля, когда “сезон ясных дней” Цинмин сменяется “сезоном хлебных дождей” Гуюй, наступает самая неприятная пора, хорошая погода в это время – большая редкость. Но этот день выдался не только сухим, но и безветренным, и на речной глади не было даже ряби. В такую погоду можно всего за два-три часа доплыть до рынка в деревне Уцунь и засветло вернуться обратно. Мне же предстояло сойти в Уцуни и пешком отправиться в Чжуцзи – так я мог не петлять по горам, а срезать путь и тем самым сберечь силы.

Книгу “Теория природного развития” я отдал А-янь.

– Попробуй, пока меня не будет, подучить иероглифы. Мне хотелось бы, чтобы к моему возвращению ты примерно понимала, что здесь написано. А если мне не суждено возвратиться – пусть эта книга останется как память обо мне.

А-янь отвернулась, чтобы я не видел ее лица.

– Мне нечего тебе подарить, – сказала она.

Лишь позже я узнал, что А-янь все-таки приготовила мне подарок, и этим подарком были туфли. Она шила их для папы, еще в феврале, в свободные минуты – туфли с крепкой многослойной подошвой и верхом из плотной черной ткани, прочные, как медь, – увы, ее папа так и не успел их поносить. И вот А-янь присмотрелась к моей собственной обуви, ей без всяких примерок было ясно, что туфли ее папы будут мне как раз впору. Две ночи она сидела допоздна и вышивала на туфлях цветы. Цветы были необычные: по два прильнувших друг к дружке лотоса на одном стебле[20], один лотос розовый, другой белоснежный. А-янь не могла вышить их на внешней стороне туфель, боялась, что надо мной будут смеяться, поэтому лотосы расцвели на подкладке.

Эти туфли я увидел только спустя десять с лишним лет. Хотя они так и пролежали в целости и сохранности в клеенчатом свертке, годы и над ними взяли верх. К тому времени, как сверток оказался в моих руках, туфли давно заросли плесенью. Я взглянул на вышитые внутри лотосы и только тогда понял, что вкладывала А-янь в свой подарок. Она не смела вручить его лично, поэтому ей пришлось спрятать туфли в свертке, чтобы я обнаружил их позже, в дороге. Я надел бы их, и стопа, скользнув вперед, сразу бы коснулась цветков. Столь крепкие туфли способны выдержать долгий путь, и до самого его конца цветы были бы со мной.

Надеть эти туфли мне довелось лишь в гроб – но об этом потом.

С тех пор как мы с А-янь придумали наш план, она изменилась. Стоило нам случайно встретиться взглядами или перекинуться парой слов, как ее лицо заливалось краской. Наши мамы объясняли это девичьим стыдом, думали, А-янь стыдится, что выдала свои чувства, но я знал, что это не единственная причина. Я посвятил А-янь в свой секрет, она стала частью моих планов, и это ее будоражило. Время шло, секрет рос, увеличивался в размерах, он стал таким огромным, что едва умещался в сердце, тело от него распухло, того и гляди взорвется. Ей так хотелось рассказать его птахе, что села на ветку, рассказать облаку, что плывет по небу, рассказать олеандру, что пустил молодые листочки, но она не могла проронить ни слова. Иной раз она провожала взглядом