Ночной страж - Джейн Энн Филлипс

class="p1">Элиза очень ценила свой наблюдательный пункт на крыльце, ибо на кряже остались одни только женщины. Хижины их сумели пережить несколько снежных зим. Каменные трубы, сложенные из тесаного камня очаги, бесконечная колка дров и складывание поленниц, и чтобы провизии хватило и дичь не иссякла. Большинство семей, где не было мужчин, чтобы помочь с охотой и огородом, перебрались в города. Вот только города громили и северяне, и южане. У Дервлы с Элизой были веские основания оставаться здесь, никак не ввязываясь в Войну, а дожидаясь весточки или вести о том, кого они утратили, кто отверг их мольбы остаться, переждать здесь, не ввязываться. Элиза тогда только забеременела, а Война должна была скоро закончиться. Не закончилась. Как следствие – отъезд Дервлы нынче на рассвете, три с лишним года спустя, на повозке. Она считала, что раненым он лежит с весны, что сам к ним добраться не может – один из сотен бойцов, эвакуированных в госпиталь в Александрии. Элиза уговаривала, умоляла Дервлу не ездить, но та тронулась в путь на рассвете, на крыльях мимолетного слуха и раздутой надежды, уехала, чтобы, если получится, привезти его домой.

КонаЛи, позвала Элиза, заглядывая в хижину. Принеси завязанную шаль, которая на изголовье. Жгутики уже небось отсырели.

Мама? – КонаЛи появилась на пороге со своей ношей. Босоногая, в ночной рубашке, с темными ресницами – глаза у нее были карие, как у отца, тугие черные кудряшки распрямлялись тем больше, чем длиннее отрастали волосы.

Положи шаль сюда. Иди посмотри на горы. Элиза притянула дочку к себе. Видишь, КонаЛи? Они повсюду разного цвета.

Наши, сказала КонаЛи.

Наши, потому что мы всё про них знаем, но горы не принадлежат никому. Они тут искони.

Девочка явно озадачилась.

В смысле… навсегда. Как история из книги: сколько ни читай, она все одна и та же. Когда-нибудь ты прочтешь ее сама.

Как наша считалка про алфавит! «П» поет, «Т» танцует – я сейчас зеркальцу расскажу! КонаЛи подняла повыше круглое зеркальце в медной оправе, умещавшееся у нее в ладошке.

Тебе его Дервла подарила.

Сказала, чтоб я ее видела.

В этом зеркале? И как, видишь?

Я только свой глаз вижу.

А ты держи подальше, вот так. Гляди, вон она, КонаЛи. Знаешь, КонаЛи, а ведь тебе уже почти три года. Помнишь Рождество? И канун Нового года, когда у тебя день рождения? Тридцать первого декабря, КонаЛи. Мы еще праздник устраивали. Дервла тебе корону сделала.

Меховую.

С веточками остролиста! Значит, помнишь! А как мы пировали, помнишь? Оленина, пудинг из кукурузы, картофельный пирог с яблоками и с сиропом из наших кленов.

Как в Рождество!

Даже лучше. А знаешь, что тут у меня в шаль завернуто? Я жгутики из соломы замочила, а потом подсушила, можно сворачивать и связывать. Сколько мы с тобой куколок сделаем?

Трех. Тебя, меня и Дервлу.

Как скажешь. Так, разложи жгутики на три горки. Сделаешь светлые волосы из кукурузной кудели?

А у нас волосы не светлые.

Ну да. Ничего, кудель подсохнет и потемнеет. И съежится.

Без волос. И без лиц.

Почему без лиц, КонаЛи?

Девочка молчала.

Может, так оно и лучше, сказала Элиза, подумав. Тогда я смогу стать тобой, а ты мной. А Дервла – нами обеими. Будем перелетать туда-сюда! Или прятаться. Помнишь, мы учились этому в погребе? А почему надо прятаться, КонаЛи?

Потому что чужаки. И Война.

А если тебя спросят про Войну?

Я ничего не знаю про Войну.

Ты – ничего – не знаешь – про войну. Мы не делимся с чужаками тем, что знаем.

Я не должна говорить, что умею читать свое имя.

Да, не должна.

А ты, Мама, скажешь им, что умеешь читать?

Может, да, а может, нет. Элиза подмигнула дочери, нагнулась, вытащила жгутики из шали. Так, сказала она, гляди, что потоньше – это руки. А самые толстые – юбки.

Или штаны, поправила КонаЛи.

Конечно, согласилась Элиза.

Про отца девочка никогда не спрашивала. Других детей она не видела, играла с Элизой, с Дервлой, с кошками, курами, с собаками Дервлы на кряже, с зарослями ежевики, ивовыми прутьями, с угрями и жабами в ручейке. Отцы существовали только в книжках и в учебниках Макгаффи, которые Элиза читала вслух. В городе папа, усы и шляпа, мама с сестренкой рядом с тобой. «Папа, возьмешь меня с собой покататься на Принце? Я буду тихо-тихо сидеть у тебя на ручках». Все эти картины были фантазиями, такими же, как дети воды, которые летают верхом на стрекозах. Слова становились игрой, а в игре нет границы между правдой и вымыслом. Тот, кого они утратили, кто ушел в армию, – да, он был мужчиной. КонаЛи никогда его не видела, разве что в зеркале, да и то лишь карие глаза да темные кудри. Элиза путалась мыслями в его имени, таким оно было мягким, таким же полным, как губы его и язык, прикровенным, сильным. Рана его отсутствия становилась все глубже.

Вырастила его Дервла, она же вырастила и Элизу – мама ее умерла родами. У Элизы были маленькие братья. Дервле, которая и так их нянчила, поручили еще и новорожденную. Она перебралась в детскую и научила мальчика, которого называла Родненьким, обмахивать детей в кроватках, качать малютку в колыбельке. Он был таким же смугловатым и темноволосым, как и остальные дети, играл и учился с ними вместе, повсюду следовал за Дервлой. Высокий, широкоплечий, он выглядел старше своих двенадцати лет, когда его переселили на конюшню учиться кузнечному делу. Братья Элизы уехали в военную школу, у Элизы появилась гувернантка, но Дервла оставалась ее помощницей и компаньонкой. В тринадцать Элиза начала наведываться на конюшню и ухаживать за лошадьми вместе с пареньком, которого помнила как старшего брата; они играли с кошками и их котятами, перебрасывались стишками и лимериками. Он водил в поводу крупного жеребца ее отца, на котором Элиза сидела верхом, учил коня ступать в такт с «Много-много птичек запекли в пирог»[6], пока Элиза декламировала стихотворение. Дервла их называла «ты да я, да мы с тобой» – так крепко они дружили. А потом напрочь запретила им общаться, когда застала на конюшне за ласками – он к ней не прикасался, просто стоял, недвижно и неловко, а Элиза ощупывала его и прижималась щекой к горлу.

Мама, сказала КонаЛи, жгутики готовы.

Элиза бросила взгляд на волнами вздымающуюся листву, а потом показала дочери, как связывать жгутики у верхнего края, остальное пусть висит свободно. Как продергивать через них скругленные руки, как завязывать у шеи и талии. Поперечный жгутик – плечи. Добавить соломинок – юбка.

А штаны для Дервлы? – уточнила девочка.

А мы разорвем широкую юбку пополам, свяжем у ляжки, колена, лодыжки – получится Дервла.

Элиза подалась вперед на стуле. Теплый воздух подернулся дымкой. Уплощив зрение, она сместила фокус, чтобы воспринимать не детали, а движение. Смутно ощущала присутствие КонаЛи, которая поднесла зеркальце к своему творению, и чувствовала шепоток тревоги, переводила взгляд с прогалины на прогалину, с винтовкой наизготовку. Сказала себе: это нервы, она плохо спала – ночь выдалась душная, КонаЛи подкатилась под бок, а Дервла совсем далеко, поди засни. Старушка слишком серьезно относилась к каждой искре пламени, к каждому слуху, который долетал до нее в городе, о том или ином сражении на Юге. Он ушел в армию под чужим именем, стрелком-юнионистом, письма отправлял на почту в деревеньке у подножия горы, чтобы не привлекать внимания к их настоящему адресу. Вот только давно уже от него ни слова. Дервла сказала: она чует поступь и набат смерти, звук и запах, что неприкаянно витают в воздухе, уплывая туда, где еще помнят. Это другие строят догадки, сказала Дервла, она не из таких, она раскинула камни. А потом забрала повозку и лошадь.

Мама, что это за звук?

Сова, КонаЛи, она запуталась. Вот и ухает днем.

Пронзительный раскатистый звук, жалобный и тревожный.

Элиза до того не рассказывала дочке про сову, что поселилась на самой высокой сосне, на гигантском хвойнике, обозначавшем границу прогалины: ветви ее скрывали почти незаметную тропку, что вилась вниз и вверх по хребту. Белолицая сова стонала по ночам, точно оголодавший призрак, – хоть какая компания, когда дочка спит. В последнее время КонаЛи повадилась играть под деревом, разложила свои скорлупки и косточки домино