Одинокая ласточка - Чжан Лин
Но сегодняшние ступени, сегодняшняя вода, казалось, пугали ее.
А-янь сделала несколько шагов, как вдруг в воздухе что-то просвистело, и корзина за спиной слегка дернулась. А-янь обернулась, увидела, что к вещам в корзине добавился синий ком, встряхнула его и поняла, что в ее руках кофта.
Это я кинул ей свою грязную одежку.
– А-янь, простирни, а?
А-янь наверняка про себя подивилась моей меткости. Шутка ли, попасть в корзину с такого расстояния. Любой деревенский мальчишка носит на поясе рогатку, и я не был исключением. Но если другие сбивали воробьев с веток, то я сбивал воробьев в полете. Один камень – один воробей, промазывал я редко. Папа однажды расхвастался перед всеми: был бы мой сын солдатом, из него получился бы отменный снайпер. Он просто ляпнул не думая, но случайно попал в цель – я и впрямь не избежал солдатской участи.
А-янь смяла кофту в комок, поднесла ее к носу и робко понюхала.
У меня сердце екнуло. А-янь никогда так себя не вела, неужели и до нее дошли эти глупые разговоры?
Вчера, распрощавшись со школьным учителем, который проводил меня в деревню, взрослые из обеих семей заперлись в передней части дома, чтобы все обсудить. Незадолго до этого баочжан передал, что в Сышиибу едут набирать солдат – по принципу “из двух мужчин в семье мобилизовать одного” – и папе нужно подготовиться. У моего брата было двое маленьких детей, значит, вступить в армию предстояло мне. Папа А-янь спросил: а разве не “из трех мужчин мобилизовать одного”? Когда это правила успели поменяться? Папа ответил: на фронте сейчас дела плохи, людей не хватает, какие там правила. Папа А-янь сказал: воевать – это не шутки шутить, пуля, как говорится, безглазая, не смотрит, куда летит. Может, спрячем пока Тигренка у дядьки А-янь? Папа сказал: баочжан предупредил, если младшие убегут, возьмут старших, если старшие убегут, возьмут стариков. Записан в книге – все, никуда ты, дружок, не денешься. У баочжана у самого трое сыновей, кого-то из них должны забрать. Папа А-янь предложил: давайте заплатим какому-нибудь парню, чтобы вызвался вместо Тигренка? Папа сказал: сумма-то нужна немалая, две сотни серебром, целое состояние. Папа А-янь промолчал. Чай еще не собрали, лишних денег ни у кого не было.
Все притихли, из комнаты доносилось только пыхтение трубок.
Через некоторое время папа А-янь откашлялся.
– Есть тут у меня одна мысль, – проговорил он.
Он вдруг понизил голос, и я понял, что он хочет сказать что-то важное. Я плотно прижал ухо к дверной щели.
– Мы можем принять Тигренка в нашу семью, будет числиться у нас…
Его голос стал едва различим, тихий, как жужжание мушки, но мой слух уже нащупал скрытое внутри жужжания ядрышко, и моя черепушка – бззз! – рассыпалась в темноте кучкой осколков.
– Но как же А-янь, совсем еще девочка… – неуверенно произнесла мама. В ее словах чудилась недосказанность, как будто она ждала, что кто-то договорит за нее.
Мама А-янь что-то шепнула в ответ. Ее речь было так же трудно разобрать, как и речь мужа, я уловил лишь: “…у нее еще не начались…”
Снова запыхтели трубки, и прошло немало времени, прежде чем папа А-янь прервал молчание:
– Ничего, поспят пока в разных комнатах.
Его слова, казалось, сбросили на пол нависший над головами меч, и все с облегчением выдохнули.
Поток сумбурных мыслей хлынул мне в голову, лоб от напряжения налился краской. В эту минуту мне хотелось лишь одного – пинком распахнуть дверь и ворваться в комнату.
Мне хотелось сказать: А-янь – еще ребенок, отстаньте от нее; мне хотелось сказать: идет война, в мире неспокойно, не надо делать из нее девочку-вдову; мне хотелось сказать: мой отец носит фамилию Лю, мой дед, мой прадед носили фамилию Лю, никакой другой фамилии, кроме Лю, у меня быть не может… Но мало-помалу я остыл, потому что вспомнил про свои планы. Еще до того, как начнется воинский призыв, до того, как меня женят и примут в новую семью, я покину дом – может, ненадолго, а может, навсегда. Ни к чему опять с ними ссориться.
Поэтому я остался за дверью и в конце концов проглотил свою злость. На следующий день, проснувшись, я как ни в чем не бывало взял книгу и отправился к реке – так же, как я это делал каждое утро, когда возвращался в деревню. Отныне меня не заботили тревоги смутного времени, я обрел опору, “волшебную иглу, усмиряющую воды”[15]. Место, куда я стремился… ох, стоило мне только беззвучно прошептать: “Яньань”, в сердце словно разгорался огонь. Ничто не могло встать у меня на пути. Нужно было лишь сделать первый шаг, а там, думал я, ноги сами отыщут дорогу.
Я поднял голову от книги и увидел, что А-янь уже вошла в реку. Она окунула грязную одежду в воду, расстелила ее на каменной ступени, натерла мыльными стручками[16] и принялась орудовать вальком. Туман размыл, размахрил ее очертания, стук валька пропитался водяным паром. Эти горы, эта река, эта сцена, эта девочка казались вместе написанной тушью картиной – простой, мирный сюжет, в котором никто и знать не знает, что где-то идет жестокая война.
Если бы не война, девочка по имени Яо Гуйянь потихоньку бы выросла и превратилась в очаровательную девушку – будущая красота уже проглядывала в ее чертах. Она нашла бы себе хорошего, надежного парня (лучше всего хоть малость образованного), вышла бы за него замуж, родила ему детишек, которые бегали бы среди чайных кустов.
Этим парнем мог бы быть я.
Вполне вероятно, что этим парнем был бы я.
С тех самых пор, как она родилась, она была у меня на виду, мне не пришлось бы шагать не пойми в какую даль, чтобы с ней познакомиться, я давно знал ее как облупленную. Я доверял ей, а она, знаю, доверяла мне. А иначе стал бы я ей одной рассказывать то, что утаил от всех на свете? Стал бы я ее, а не брата с невесткой, просить присмотреть за отцом с матерью?
Но война взмахнула рукой и нарушила естественный порядок вещей. У нас не осталось времени: моей симпатии некогда было перерасти в любовь, А-янь некогда было спокойно взрослеть. Я должен был, ничем себя не связывая, как можно скорее отправиться в путь, а она, ребенок, должна была взять на себя заботу сразу о двух семьях.
