Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев
Визуальная красота и отказ от нее, бесконечность пространства и предопределенность порядка, „красивое“ и возвышенное – это те темы, без которых понимание духа Ленинграда невозможно; без их осознания Ленинград превращается в место расположения „архитектурных памятников“, в „музей под открытом небом“, о чьей ценности следует судить исходя из дат на табличках под экспонатами. Но в тот момент, когда твердый и надменный дух города раскрывает себя, все поверхностные попытки понять его теряют смысл. Город, обращенный к бесконечности и вечности, приподнятый над потоком времени и существования, не может быть понят из того, чьим отрицанием он является. Не случайно стремление Ленинграда к идеальным формам, выражающим гармонию и покой, его упоение пространством обостряются в пригородах и парках, в областях, вынесенных на границы привычного городского существования. Именно поэтому вопрос о смысле бытия этого города должен быть поставлен еще раз; вопрос о прекрасном должен быть повторен снова, с оглядкой не только на кантовское понятие красивого, но и на понятие возвышенного. Действительно, если прекрасное интерпретируется как „красивое“, Ленинград оказывается всего лишь одним из многих прекрасных городов, во многом уступающим другим европейским столицам и вдобавок еще не самым интересным с исторической точки зрения. Однако, если попытаться ускользнуть из сетей, расставленных такой терминологической редукцией, ситуация становится совсем иной. Город, стоящий на самой границе человеческого существования и несоприродной ему вечности, город, в чьих чертах проступают общие, невидимые для человека контуры бытия и его недостижимой истины, не является всего лишь одним из многих великих городов. Является ли он самым прекрасным – это, в конечном счете, вопрос, касающийся всего лишь терминологии. Вместо того чтобы на него отвечать, я хотел бы пересказать историю, которая могла бы быть таким ответом, но им не является.
Один американец, чьей правдивости у меня нет причин доверять, рассказал мне следующую историю про Бродского, относящуюся, как он утверждал, к концу восьмидесятых. В юности, сказал ему как-то Бродский, он часто спрашивал себя, какой из великих городов мира является самым прекрасным. Он бродил среди обледенелых тротуаров и темных подворотен, среди пьяных, ругани и дребезжащих трамваев, под низким серым небом, по полутемным улицам города, где все несло на себе отпечаток сорока лет рабства и отчетливый привкус смерти, следы крови, память о черных воронах и блокадном хлебе, бродил по этому странному городу и думал о великих городах мира. Для него это не было праздным вопросом, и, пытаясь ответить на него, он достраивал в воображении те относительно немногие городские пейзажи, которые видел в Эрмитаже или находил в библиотеках. Париж, с его цветущими каштанами и вечным счастьем, Венеция, бывшая для него самим образом вечности, Нью-Йорк с его бесконечными прямыми улицами и немыслимыми, нечеловеческими небоскребами или, может быть, Лондон с его туманами, надменными лицами, его резким и ослепительным языком, чей вкус был для него самим вкусом свободы. Он мысленно перебирал эти города и не мог остановиться ни на одном из них. Иногда ему казалось, что самым прекрасным городом является не один из них, а один из тех городов, которые не связывались ни с каким, или почти ни с каким, зрительным образом, но чье имя отзывалось гулким эхом в глубине сознания: Рим, Вена, Прага, Лиссабон, Мадрид, Амстердам. Тогда, в юности, он так и не смог решить, какой город является самым прекрасным; он принимал решения и почти сразу же отказывался от них. С тех пор он побывал во всех этих городах и во многих других, во многих великих городах Америки и Европы. Так что теперь он знал ответ. Но теперь было слишком поздно».
Когда Митя дописал, он заметил, что уже начинает светать. Перечитал написанный текст, сделал несколько мелких поправок, распечатал, положил в ящик стола и запер ящик на замок.
« 6 »
Потом Митя стал богатым. Это произошло почти незаметно. Вскоре после развода он уволился. Несмотря на то что с деньгами он расстался без особых переживаний, продолжать работать ради денег, чье будущее было столь туманным и малопредсказуемым, ему уже не хотелось. Гораздо более разумным казалось попытаться с интересом и пользой потратить то, что у него оставалось. Сначала он решил вновь отправиться путешествовать, может быть даже в медленное путешествие вокруг света; если экономить, это казалось вполне реалистичным. Но потом как-то втянулся в доработку своих идей, по крайней мере в их самой первичной форме, раз за разом откладывая предполагаемое путешествие. Постепенно, по мере того как это путешествие отступало все дальше и дальше в серую перспективу неясного будущего, его мысли, идеи и смутные догадки приобретали все более отчетливую и внутренне стройную форму. Работа была самой разной; он мог подолгу работать за компьютером, но мог и лежать на диване, закинув руки за голову, и просто думать или играть на пианино, иногда по памяти, иногда по нотам. Ни то ни другое не требовало от него дополнительных усилий мысли; он даже размышлял о том, чтобы кроме пианино купить рояль, но в его послеразводной съемной квартире рояль загромоздил бы половину салона.
Бывали дни, когда Митя работал с утра до позднего вечера, не отходя от компьютера; таких дней было много, и иногда они длились неделями. Вспомнив студенческую юность, Митя узнал, что в Израиле можно купить советский ноотропил, он помогал ему работать по два или три дня практически без сна. Разумеется, многие дни на поверку оказывались бесполезными, а все за эти дни сделанное – либо побочной веткой, на которую можно было не тратить столько времени, по крайней мере на этом этапе, либо и вовсе нерелевантным. Временами Митя впадал в ленивую прострацию, когда время обтекало его, как вода, не принося с собой ни новых
