Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев

в достаточно неожиданную сторону: в сторону кантовской философии. Как известно, согласно Канту, центральными понятиями эстетики являются понятия „красивого“ и „возвышенного“. Несколько упрощая и перефразируя Канта, что в данном прикладном контексте вполне оправданно, можно сказать, что „красивое“ является источником чувственного удовольствия при незаинтересованном созерцании, в то время как „возвышенное“ открывает человека переживанию бесконечного, выводя его за пределы привычного экзистенциального опыта. В применении к городскому пространству эти эстетические категории оказываются значимыми далеко не в равной степени. В тех случаях, когда к вопросу об эстетическом значении того или иного города подходят не только с точки зрения исторической и архитектурной ценности его памятников, этот вопрос обычно сводится к „красоте“ в кантовском смысле этого термина; город рассматривается как источник чувственного наслаждения, чья сила и измеряет его эстетическую ценность.

С этой точки зрения Петербург, несмотря на исключительную красоту его площадей, набережных и пригородов, немногим превосходит другие европейские столицы, а некоторым из них, возможно, проигрывает. Так, например, сравнение с Парижем, основанное на подобном понимании эстетики города, будет, по всей видимости, не в пользу Петербурга. Париж с легкостью раскрывается навстречу любому вступившему на его землю; дистанция между ним и даже случайным посетителем уменьшается с головокружительной быстротой. Париж – это город, который мгновенно становится своим, он притягивает, зазывает; это город, который хочет нравиться. Дома, чьи гармоничные формы и богатая архитектурная отделка способны привлечь внимание, расположены здесь на относительно компактной территории от Монмартра до Монпарнаса; более того, это не только особняки, но и обычные доходные дома. Следует сказать, что при всей пышности и архитектурных излишествах Парижа он редко впадает в безвкусицу. В Париже взгляд может часами скользить с одного здания на другое, изучая их прихотливые формы, даже типовая застройка девятнадцатого века способна вызывать здесь кантовское визуальное наслаждение. Взгляд путешественника растворяется в этом городе, как душа восточного мистика в океане безличного бытия; Париж – город фланёра и город для фланёра; город, вызывающий забвение.

В отличие от него Петербург значительно строже и проще, его дома гораздо менее нарядны, а те немногочисленные петербуржские районы, в которых каждый дом украшен индивидуальными орнаментами, – всего лишь острова, омываемые морями с гораздо более простой, жесткой, почти аскетичной архитектурой. Невский проспект, Дворцовая и Исаакиевская площади, район Морских, Дворцовая и Английская набережные, улицы вокруг Летнего сада, район между Литейным и Таврическим садами – вокруг них большими концентрическими кругами расходится город: Васильевский остров, Петроградская сторона, Выборгская сторона, Пески, Коломна, Сенная площадь и район Подьяческих. У каждого из этих районов есть свое лицо, своя душа, но они не стремятся открыться взгляду случайного прохожего, не стремятся понравиться, не стремятся привлечь внимание; как город Петербург в меньшей степени, чем Париж, способен вызвать кантовское неопосредованное чувственное удовольствие от созерцания.

Иначе говоря, если следовать кантовскому определению „красивого“, необходимо признать, что Париж красивее Петербурга. Однако на ту же проблему можно посмотреть иначе: не пытаясь измерить степень чувственного удовольствия на основе пышности и архитектурного изобилия, но соотнеся архитектурный облик города с общей структурой человеческого существования в мире. Такой перенос акцента не отменяет проблему обращенности архитектуры того или иного города к чувствам, но привлекает внимание к другой, более общей и несомненно более важной проблеме. Строго говоря, кантовское незаинтересованное чувственное удовольствие от созерцания „красивого“ трансцендентно по отношению к существованию в его повседневности, трансцендентно хотя бы в силу самой возможности превращения экзистенциальной незаинтересованности в основу особой формы интереса. Оно открывает перед человеком нечто если и не универсальное, то, во всяком случае, находящееся за горизонтом его повседневных интересов, приподнимающее его над узким кругом этой повседневности. В этом смысле переживание „красивого“ созвучно переживанию „возвышенного“; последнее, согласно Канту, является переживанием бесконечности, физической или интеллектуальной, переживанием, которое возможно в очень широком спектре: от сияющих математических абстракций до леденящего чувства опасности на краю бушующего моря. Для Канта фактическое существование открывающейся бесконечности не имеет значения; „возвышенным“ является не сам объект, но его переживание. Расширяя кантовское определение, впрочем без изменения его сути, можно сказать, что „возвышенное“ есть имманентное самоотрицание человеческого существования, опыт свободного стояния человека на границе своего бытия, мгновенное отстранение от слепого потока существования. Возвышенное неотделимо от переживания свободы и переживания смерти.

Понятое подобным образом переживание возвышенного оказывается очень далеким от того экзистенциального опыта, который связан с Парижем. Его пышная и изобильная красота, его стремление к максимальному визуальному наслаждению, отталкиваясь от повседневности, втягивают человеческое существование в свой водоворот, подчеркивая чувственную природу этого существования, его непрестанное ускользание, порабощенность человека чувствами в их непрестанном стремлении к забвению. Отрицание привычного экзистенциального мира красотой города не становится в Париже паузой во времени, мгновенным отблеском бесконечности, но возвращает человека самому потоку времени, потоку, всегда оторванному от своего источника. Именно поэтому Бодлер с его аллегорическим видением и отчаянием – несомненно самый парижский из поэтов. Иными словами, для того чтобы переживание „красивого“ могло стать переживанием возвышенного, красоты как таковой недостаточно, и, более того, ее переизбыток, переизбыток элементов, обращенных к эстетическому чувству, уводит человека все дальше от переживания вечности. Для того чтобы такой опыт стал возможен, к незаинтересованному чувственному удовольствию, выводящему человека на границу его бытия, должно добавиться его отрицание, аскеза. Только сочетание переживания „красивого“ с осознанным отказом от того, что нам кажется красивым, с резким движением самоограничения, способно сделать возможным опыт возвышенного, опыт бесконечности и опыт вечности. Благодаря встрече и взаимному отрицанию стремления к прекрасному и движения аскезы человек, выведенный на край своего существования, не падает в пропасть забвения и не возвращается к повседневности, но останавливается над самым обрывом, на границе, где сходятся переживания вечности, свободы и смерти.

Именно в этом встречном движении заключается подлинная сущность Ленинграда как неизменной формы, определяющей, хотя и не предопределяющей его различные исторические воплощения. В этом городе стремление к красоте сталкивается с ее отрицанием, и в их встрече высвечивается образ вечности. Впрочем, образ бесконечности, отрицание экзистенциальной данности воплощается в Ленинграде не только в этой встрече, но и в стремлении ограничить роскошь отделки, заменив ее идеальным соотношением пропорций, чистым совершенством формы, и в распахнутости пустых пространств, проспектов и набережных, без которых Ленинград непредставим. Более того, именно в этом контексте, в перспективе остановки человеческого существования на своей границе, на грани самоотрицания, получают систематическое объяснение многие черты Ленинграда. Его бесчеловечность или, точнее, его надчеловечность, о которой так много писали еще в девятнадцатом веке, является отраженным в человеческом существовании образом, или иллюзией, вечности. Не случайно у столь многих писавших о Ленинграде его стройная,