Славные подвиги - Фердиа Леннон
– Режиссеры! – нараспев кричу я ему в ухо, и он кивает, хотя по сероватому оттенку его щек понятно, что мыслями он не здесь, и приходится увести его за руку, почти как ребенка.
Мы в торговом квартале пристани, и матросы разгружают товар. Я вижу кипы ткани, окрашенной в ярчайшие цвета, таких оттенков, что самый безумный небосвод кажется скучным. Голова кругом. В нос так и бьют разные запахи. Пряности смешиваются с едким запахом пота, идущим от кораблей работорговцев, и с ароматами всякой еды и бухла, подтекающего из плохо закупоренных бочек. Это-то Гелону и нужно. Когда мы были мелкие, приходили сюда почти каждый день и прогуливались по огромной гавани рука об руку, а ноздри у нас раздувались и наполнялись запахами. Если мы были совсем в настроении, мы закрывали глаза. В черепушках у нас оживали Вавилон, Мемфис, Карфаген и много чего еще. Гелон описывал, что видит он, а я – что вижу я; мы возводили эти города вместе, слово за словом. Купцы бесились, потому что мы, будто ослепшие, постоянно в них врезались, и иногда нам давали подзатыльники, но какая на хрен разница, если видишь пирамиды? Я приобнимаю Гелона и закрываю глаза.
– Эй, смотри, мы в Египте. Сфинкс совсем рядом. Видишь?
Он стряхивает меня:
– Лампон, ты взрослеть собираешься?
Но я не собираюсь. Если честно, иногда я до сих пор сюда прихожу подышать запахами, погулять, затеряться в других мирах, и так же, как в детстве, думаю, похожи ли настоящие места на то, что я себе представляю, и, прямо как тогда, меня передергивает, потому что что-то подсказывает мне, что я никогда не узнаю ответа, – но чувство все равно пьянящее.
– Вот он, – говорит Гелон.
У дальнего края пристани стоит корабль с тараном. Не триера, а огромный грузовой корабль, на котором таран кажется лишним. Бронза неровная, как сломанный нос, пятнистая, зеленая, водоросли свисают, как сопли. Но в хреновом состоянии не только таран – древесина корпуса сильно покорежена и почему-то темная, будто пришлось лишние несколько раз все промазать дегтем, только чтобы ничего не развалилось. Если у мужика есть деньги, тратит он их явно не на корабль. Я смотрю на Гелона и понимаю, что мысли у него похожие.
– Н-да, наш приятель богат, как Крез.
– Лампон, заткнись. Меня достал твой пессимизм.
– Ой, ну я же шучу. Ты же знаешь, я – оптимист.
Гелон не отвечает. На палубе можно разглядеть нескольких парней, ни один из которых ничем особенно не занят.
На палубу ведет лесенка, и Гелон по ней взбирается. Я лезу следом, и мы заходим на корабль. Нас сразу же окружает взбудораженный экипаж.
– Чего вам надо? – скрипит высокий жилистый мужик, горло которого пересекает кривой шрам, похожий на улыбку.
– Мы – купцы, – говорю, – хотели бы обсудить наш товар с капитаном корабля.
Мужик со шрамом оглядывает нас с головы до ног.
– Он занят.
– У нас броня на продажу, – говорит Гелон. – Афинская броня с войны, нечищеная.
Глаза высокого раскрываются пошире – возможно, от интереса.
– Покажите, – говорит он. Слово трещит в его искалеченной глотке.
– Мы – серьезные купцы, – говорю, – товар показываем только тем, кто обладает властью его купить.
Он бросается к броне, и Гелон его отпихивает. Все происходит очень быстро. В один момент кажется, что высокий падает, а в другой он уже развернулся в воздухе и приставил к горлу Гелона нож. Я пытаюсь подойти, но чувствую, как к животу мне приставляют клинок, сделаю еще шаг – пустят кровь.
– Возмутительно, – говорю. – Народное собрание об этом услышит.
Мужики окружают нас так, что, даже если с пристани кто-то посмотрит, увидит только их спины.
– Отпусти мешок.
Я-то уже отпустил, так что, видимо, он обращается к Гелону. Так и есть. Нож все еще у его горла, но он так и вцепился в мешок, аж костяшки побелели.
– Нет.
Высокий, кажется, обескуражен, но он ухмыляется:
– Да не грабит вас никто. Оставьте броню у нас, потом вернетесь. Начальнику понравится – заплатит. Нет – заберете.
– Пошел на хуй.
Парень перестает ухмыляться, и на лице у него появляется усталое, какое-то отрешенное выражение, и это меня пугает больше всего.
– Отдай ему! Пожалуйста!
Гелон смотрит на меня удивленно.
– Мы же режиссеры, – говорю я. – Как я без тебя поставлю пьесу? Отдай броню.
Он хмурится, но медленно отпускает мешок. На палубу вываливается алый шлем, и кто-то из экипажа его подбирает.
– Вы только посмотрите, – говорит он, широко улыбаясь. – Начальнику точно понравится.
Клинки убирают, и нас подталкивают к лестнице, и все мои усилия уходят на то, чтобы идти прямо, потому что собственные ноги кажутся мне кривыми и ненадежными, но Гелон останавливается и говорит через плечо:
– Вечером вернемся – за деньгами или за броней.
Экипаж смеется, и у меня крутит живот, будто вот-вот обосрусь. Я тащу его за собой, и вскоре мы снова на твердой земле, а люди безразлично проходят мимо.
– Ненормальные, – говорю я, и спешу убраться от корабля подальше.
Гелон тащится следом – нечасто с нами бывает, чтобы я шел быстрее него.
– Погоди, – говорит он. – Нам нужна расценка.
– Расценка?
– На костюмы и маски. Нужно узнать, сколько они стоят, чтобы мы знали, за какую цену торговаться, когда вернемся.
– Торговаться? Ты издеваешься? Обратно к ним один пойдешь. Эти мужики внутри мертвые, по глазам видно. Глотку перережут на хер и будут в кости играть, пока ты кровью истекаешь.
Он ничего не говорит, только несется на скорости, с которой я не могу тягаться, в мастерскую масок и костюмов.
Я иду следом.
8
В Сиракузах всего одна театральная мастерская. Публике она не то чтоб открыта, но хозяйка, Алекто, нас пускает, потому что моя мамка – ее давняя подруга. Мастерская раньше принадлежала мужу Алекто, они ей вместе управляли, пока он однажды не исчез. Это было лет двадцать назад, я еще мелкий был. С тех пор о нем ни слуху ни духу. Сплетни ходят разные, но моя любимая – что она его убила, а кожу пустила на декорации. Но это в Алекто не самое странное. Самое странное – что она мастерскую себе оставила. Когда ее муж исчез, в Сиракузах было еще три костюмных мастерских, и владелец каждой предлагал Алекто выкупить дело
