Славные подвиги - Фердиа Леннон
Его губы шевелятся, но я не слышу ни слова.
Дарес улыбается:
– Погромче.
Мы все наклоняемся поближе.
– Можно молитву.
Дарес поднимает его, сжимает в объятиях. Кажется, мальцу больно, но он не возмущается. Только висит в воздухе, прикусывает палец, пока Дарес его не ставит.
– Ты – молодчина, Страбон. Знаешь, какой молодчина?
Кроха не отвечает, только ковыляет к своим друзьям. Скоро он скрывается за спинами ребят вдвое больше него. Заручившись его согласием, мы начинаем приготовления. Собираем костер в три тела шириной и в два высотой. Каждый ряд переложен слоем веток, хвороста и сухой коры. Чтобы огонь ни на что не перекинулся, мы окружаем костер камнями. Дарес, который вызвался развести огонь, выходит вперед с двумя заостренными черными камешками и принимается стучать ими друг об друга. От усердия он попадает себе по пальцу и на костяшке выступает блестящая капля крови, но он не вскрикивает и не останавливается, так и стучит. От кулаков пляшут искры, и вот под его пальцами вспыхивает оранжевая полоска – слой растопки сморщивается, ветки плюются и трещат. Сначала получается больше дыма, чем огня. Дети кашляют, но постепенно дым начинает светиться и пульсировать, пока не выпрыгивают красные язычки пламени, не начинают лизать кости. Никто не говорит, и долгое время не слышно звуков, кроме дыхания и горения.
– Мы будем молиться?
Сквозь дым я вижу, как кроха встает на камень. В руках у него игрушечная лошадка. Дарес говорит, что он может прочитать любую молитву, какую захочет. Мальчик оглядывается, потом опускает взгляд на лошадку. Он откашливается и начинает говорить, но голосок у него слабенький, ни хрена не слышно, приходится подойти.
– Слушай, Аид, я тебе расскажу про моего братика, потому что он незнакомых стесняется и ты его, может, не заметишь. У него волосы каштановые, немножко рыжие, и он большой. Не как я. Совсем большой, и сильный, и быстрый, и может стоять на руках и кувыркаться. – Он замолкает, прикусывает палец. – И он хорошо работает. Спроси плотника Андрокла. Мой брат работал у него в мастерской, и Андрокл мамке сказал: хорошо работает пацан, без продыху. Мамка сказала, Андрокл про всех гадости говорит, а про братика – нет. Аид, он у меня правда молодец, и, если ты его попросишь, он тебе там, внизу, будет делать и стулья, и столы, все, что захочешь. Вот это он сделал.
Кроха поднимает игрушечную лошадку высоко над головой, чтобы все разглядели. Если честно, сделано неуклюже, если бы не гигантское седло на спине, было бы скорее похоже на собаку. Кроха сжимает лошадку в кулачке.
– Я всё. Спасибо.
Остальные ребята радостно восклицают, говорят, что лошадка чудесная. Впервые за все утро малец улыбается. Зубы у него редкие и очень кривые, будто их в рот кто-то побросал. Он заходит в толпу друзей, сипит “спасибо”, опускает взгляд на лошадку и принимается плакать.
Огонь потух. Дерево сгорело, остались тлеющие кости и пепел с удивительно сладким запахом. Детишки час тому назад свалили в школу, а броню припрятали под ветки и кусты. Гелон стоит рядом, пока я тычу палкой в светящуюся челюсть.
– Мы можем это продать, – говорит Гелон.
– Что?
– Мечи, шлемы. На постановку деньги нужны. Она же будет настоящая. С масками, с музыкой. Как в Афинах.
Я киваю и подхожу к детскому тайнику. Приходится повозиться, но наконец я нахожу шлем, который подходит к моему нагруднику, и надеваю. Теперь у меня полный набор.
– Правда, – говорю я. – Деньги нам нужны.
6
Кузница Конона на краю города, за вратами Победы. От места, где мы расстались с детьми, идти долго, а солнце – белое и жирное, как звезда-обжора, – высоко, и, учитывая, что на спинах у нас мешки с броней, мы жаримся. Я отпиваю из меха. Вино теплое и хрустит на зубах. Песок здесь везде забирается, даже в задницу, но дело не только в этом. Чем дальше разрастаются Сиракузы, тем больше портится ветер в городе. Он подбирает осколки керамики, крошево от стен и крыш. Ветер часто красноватый, особенно вечером. Гермократ говорит, что нам нужно быть благодарными за красный ветер. Что он – знак расцвета Сиракуз, знак роста. Но Гермократ – мудак, и в его слова верится с трудом.
Мы у врат Победы. Говорят, раньше они были прекрасны. Их построили в память какой-то битвы с Карфагеном, украсили сияющими богами из бронзы, но большей их части уже нет – все переплавили или украли, – и остались только случайные обломки, позеленевшие от погоды: застрявшие в земле руки, рты и глаза, зажатые в кулаки или глядящие вверх.
– А вот и Конон.
Его еще не видно за повисшей в воздухе пылью, но мы чуем запах дров в горниле, слышим дребезжание и грохот молотка. От близости к цели мы оживляемся и шагаем быстрее, и вскоре уже видим груду плотно сбитых мышц – Конона.
– Как дела, Конон?
Он перестает стучать и выглядывает.
– Кто там?
– Поставщики первоклассного товара.
До прихода афинян кузница Конона была всего-навсего сараем, но война пошла ему на пользу, и теперь кузница занимает две больших кирпичных постройки. А сарай стал стойлом – теперь никаких мулов. Конон взял и купил коня. Лошади – и их безумная дороговизна – меня всегда завораживали, и я кладу броню на землю и подхожу к коню. Он красавец: рыжей масти, с бледной звездой на лбу и влажными карими глазами, которые глядят с прямо-таки понимающим выражением. Еды у меня с собой нет, так что я протягиваю ему бурдюк.
– Лампон, дашь коню вино – я тебе вторую ногу сломаю, говнюк ты хромоногий.
Я прикусываю губу и оборачиваюсь, улыбаясь.
– Да ничего ему бы не было. Вот у моего дяди конь любил выпить немножко.
– Осел это был. Откуда у твоих лошади?
На это я ничего не отвечаю, но если он продолжит в том же духе… что ж, посмотрим.
– У нас броня на продажу, – говорит Гелон, выкладывая шлем Конону на стол.
– Я сам броню делаю. Зачем
