Одинокая ласточка - Чжан Лин
То, что моя болезнь день ото дня прогрессирует, я заметил по поведению учеников на уроках. Вначале, пока я кашлял, они хитро переглядывались и кидали друг другу записки с дразнилками; позже я стал кашлять так долго, что они успевали рассказать анекдот; а потом они уже просто ложились вздремнуть, просыпались и видели, что я все еще прикрываю рот мятым платком, сплевывая в него подозрительную на вид жидкость.
Должно быть, черви недуга спрятались внутри давно, может, когда на моей руке повисла А-мэй, может, когда я ползал в шахте, как гад, по темным низким штрекам, может, еще раньше. Я их не видел, зато они меня видели, они следили за каждым моим движением. Пока А-мэй была рядом, она своим неутомимым любопытством тянула меня вперед, я был привязан к вечному двигателю, я не успевал болеть. А-мэй уехала, и заводная пружина, которая держала меня в тонусе, ослабла, я обмяк, словно кучка грязи. Черви недуга поняли это первыми, даже раньше меня, и перешли от пассивного выжидания к активному наступлению. Этот процесс занимает, кажется, не больше секунды, ты только глазом моргнешь, а они уже повсюду.
Затяжная простуда, обширное воспаление суставов, заработанное в холодной, сырой шахте. Таков был изначальный диагноз А-янь. Испробовав на мне целые корзины всевозможных традиционных и западных лекарств – от простуды, согревающих, от воспаления, от кашля, – она наконец поняла: поверхностные знания, которые она переняла у пастора Билли, годились лишь на то, чтобы оказывать первую помощь, а вовсе не лечить серьезные болезни. Она стала ходить куда-то за десятки, за сотни ли, ища невесть где старинные народные рецепты и секретные снадобья. Той осенью дома каждая кастрюля покрылась налетом от лекарственных отваров, даже петушиное кукареканье пропахло терпкими и горькими микстурами. Только все эти тайные народные средства были не чем иным, как дорогим, противным на вкус черным кипяточком, они не могли ни призвать кости к миру, ни остановить жестокий бой горла и легких.
Однажды вечером, когда я, сидя на пороге, грелся в лучах солнца, горло снова яростно атаковало легкие. Мне вдруг показалось, что солнце потемнело, превратилось в большой серый угольный брикет. Потом я понял, что солнце закоптила серая пыль, которая исторглась из горла. Той ночью мне снился длинный сон, во сне я протащил солнце по сорока одной ступени и погрузил его в воду, чтобы отмыть. Я мыл его до тех пор, пока вся река не почернела, но солнце так и не стало прежним.
Наутро, проснувшись, я обнаружил, что солнце наконец очистилось. Оно было круглым, ярко-красным, влажным, и оно было на моей подушке. Так я выплюнул из легких первое солнышко – в скором времени за ним последует много-много светил. Я сорвал с подушки накидку и бросил ее в ведро с водой, но было поздно, А-янь уже заметила. Ее лицо посерело и тоже стало угольным брикетом. Не желая ничего слушать, она препроводила меня в уездную больницу. В тот день я лег на узкую ледяную койку, чтобы врач сорок девять раз перевернул мое тощее тело и оставил на мне три тысячи девятьсот отпечатков пальцев. Я смотрел, как медсестра выкачивает из моей вены свежую кровь, столько, что хватило бы окрасить алым девять солнц, как меня раздевают рентгеном, обнажая кипенно-белые сабли ребер и пречерные легкие. После всех процедур я почти даже застыдился: я вконец умотал и врача, и медсестру, и несчастный рентгеновский аппарат.
Врач ничего мне не сказал. Врач лишь поглядел на меня усталым, сочувствующим взглядом, увел А-янь в кабинет и закрыл за собой дверь.
Прошло немало времени, прежде чем А-янь вернулась. Я знал, что врач будет краток, врач цедит факты, а не сотрясает воздух красивыми речами. Факты всегда просты, чем безжалостнее, тем проще, проще до такой степени, что их можно уместить в несколько слов. А-янь так долго не выходила, потому что она стирала с лица пятна слез, подобно тому, как я пытался стереть с накидки солнце.
– В легких инфекция, – сказала А-янь, – кости тоже затронуло. Надо хорошо питаться, укреплять иммунитет. Потихоньку поправишься.
Голос А-янь был спокойным, обыденным, но ее кожа отказывалась ему вторить. Кожа от крыльев носа до лба пульсировала и говорила совсем не то, что рот. Я сразу ее услышал:
“Рак легких, поздняя стадия, метастазы в костях. Все, что тебе остается, – вкусно есть и ждать смерти”.
Вообще-то эти слова читались не только на пульсирующей коже, но и в других местах, например в тоненькой, совсем новой морщинке в уголке глаза, в желобке между бровями, которого отродясь там не было, в неровных шагах, в стеклянных пузырьках, которые А-янь сжимала в руке и на которых было написано мое имя. В одном пузырьке был сироп от кашля, в другом – обезболивающее. Я знал, что черные, похожие на кишащих муравьев черви уже выжрали мои внутренности, я даже слышал хруст, с которым они вгрызались в мои органы. Врачи тут были бессильны.
Следующие несколько месяцев в домашнем очаге варились уже не терпкие и горькие лекарственные травы, а кое-что другое. Сперва это были куриный суп и суп с яйцом. Но куры оказались существами недолговечными, курятник вскоре опустел, а раз не стало кур – не стало и яиц. Несмотря на это, очаг и кастрюли по-прежнему не знали продыху, теперь из-под крышки кастрюли аппетитно запахло карасем. Эта рыба – как китайский лук, она никогда не переводится, хоть каждый день ее на рынке бери, только деньги плати.
Вооружась четкой логикой, которую я развил, ведя уроки по математике, я выписывал в два столбика наши зарплаты и все домашние расходы, производил вычисления и всякий раз получал результат со знаком минус. Я снова и снова заводил речь про наше финансовое положение, у А-янь на все был один неизменный ответ: “Пока хватает”. Каждый день она добавляла в карасевый суп что-то новое, иногда соевый сыр, иногда редьку, иногда сушеные креветки, иногда ямс или корень лотоса. А-янь подносила мне чашку за чашкой рыбного супа, я ел и ощущал себя молодой матерью, которой стимулируют выработку молока. В конце концов мой желудок, опережая рот, высказал свои чувства: я увидел эту молочно-белую, студенистую сверху жидкость, и меня вырвало желто-зеленой желчью.
После этого очаг стал варить новое блюдо – по словам А-янь, в деревне зарезали свиней и она выпросила печенку. За эти годы А-янь приняла роды в каждой семье Сышиибу, больше половины местных детей звали ее “мамушкой” (так в Чжэцзяне обращаются к названой
