Одинокая ласточка - Чжан Лин
Там же остались и слова для А-янь.
Как бы я хотел подарить тебе ребенка, но я не могу.
Травма, которую я получил в лагере на занятии по борьбе, сделала меня бесплодным. Я знал это с самого начала, но не говорил А-янь. Это сожаление было слишком тяжким, я боялся, что оно ей не по силам.
На руках у А-янь и А-мэй я испустил последний вздох. К тому времени со дня, когда пастор Билли умер на пароходе “Джефферсон”, прошло уже восемнадцать лет; до дня, когда Плешивого убили в глупой стычке во время “культурной революции”, после чего его спятившая жена бесследно пропала, было еще пять лет; до дня, когда А-мэй вслед за Ян Цзяньго уехала в Америку, было еще двадцать четыре года; до дня, когда Иэн скончался в госпитале для ветеранов в пригороде Детройта, было еще целых пятьдесят два года.
Так я покинул А-янь.
Но я был не единственным – вы тоже ее покинули, ты, пастор Билли, и ты, Иэн Фергюсон. Мы в разное время вошли в ее жизнь, привели ее на вершину надежды, а потом каждый по-своему ее покинули, дали ей рухнуть на дно отчаяния, бросили в одиночку противостоять суровым ветрам и злым дождям, собирать обломки, которые оставило ей наше существование.
Став призраком, я даже втайне порадовался, что умер именно тогда: мне не пришлось наблюдать, как несколько лет спустя, в годы великого бедствия – “культурной революции” – А-янь подверглась еще большему унижению.
Мой эгоизм не знает границ.
Мы были знакомы тридцать четыре года, с ее рождения и до моей смерти. Ради того, чтобы я избежал призыва, она без колебаний поставила отпечаток пальца на брачном соглашении, раз и навсегда определив свою судьбу; ради нее я отложил путь в Яньань, отчего моя жизнь свернула с прежнего русла; ради нее я спрыгнул с корабля, который увез бы меня в неизвестное будущее, из-за чего меня арестовали; ради того, чтобы меня спрятать, чтобы вызволить меня из тюрьмы, она, невзирая на смертельную опасность, делала все, что было в ее силах; ради нее и А-мэй я раскрыл душу – как говорится, вынул из себя сердце, печень и легкие, и она ради меня тоже вынула из себя сердце, печень и легкие. Нет, далеко не только это, еще она вынула кровь, стыд, пояс. Быть может, нас связывали лишь сочувствие, жалость и преданность, да еще взаимная помощь и поддержка в лихие времена. Я не знаю, дают ли они в сумме любовь, зато знаю, что любовь перед этой суммой меркнет.
Вспоминаю, что мы с А-янь ни разу не заговаривали о войне, полностью переписавшей наши жизни. Это было ее табу, и это было мое табу. Мы отгородились друг от друга своими табу и навсегда остались без разговора о том, что проникло в самое сердце, о том, что отпечаталось на костях.
Иэн Фергюсон: история о пуговице
В первые годы после возвращения с войны память о ней еще свежа, почти реальна, но мало-помалу повседневные заботы вытесняют ее, она погружается в сон, пробуждаясь лишь во время редких встреч боевых товарищей (которые я иногда пропускал) и затем снова впадая в спячку – до следующего подходящего случая. А когда наступает старость, житейская пыль оседает, воспоминания постепенно крепнут и отвоевывают утраченные позиции, как сорная трава, которая вновь проклевывается на заброшенной земле, или паучок, который латает свою паутину в углу, где больше не прохаживаются метелкой.
Война из воспоминаний отличается от настоящей войны. Память – зрительная иллюзия, она замазывает кровавые сцены, размывает исходные краски и текстуры. Например, думая о Сопливчике, я забывал про его почерневшую на солнце голову, помнил лишь, как он выразительно сморкался на уроках. Память редактирует не только зрение, она искажает слух: полирует звуки, убирая с них заусенцы, и покрывает их симпатичной глазурью, после чего они обретают мелодичность и поэтичность, которыми никогда не обладали в реальности.
В 1988 году мы с женой прилетели в Китай, однако побывать в знакомых местах мне, увы, не удалось, в то время их еще не “открыли” для иностранцев. Мы посетили Ханчжоу, город, под юрисдикцией которого находилась Юэху, – ближе я уже никак не мог к ней подобраться. Где-то в окрестностях Ханчжоу я набрел на речку с утками. Я сел на берегу и подергал носом, как кролик или охотничий пес, пытаясь определить, тот ли это запах, что у реки в Юэху. Вода была чистой, утки ей под стать. Они скользили по зеркальной глади, и вместе с ними скользили их ясные перевернутые отражения, отчего казалось, будто на речке целая стая сиамских близнецов.
Я не сдержал громкого возгласа:
– Не то! В Юэху совсем другие утки!
Я описал жене сцену, которую наблюдал в деревне: орудуя бамбуковым шестом, крестьянин перегонял утиную стаю на заливное поле, где только что собрали урожай. Утки следовали друг за дружкой, неукоснительно подчиняясь шесту, будто вышколенный пернатый отряд. На поле они резвились и общипывали рисовые колосья – остатки урожая, когда же начинало темнеть, крестьянин снова брался за бамбуковый шест и гнал раздобревших уток домой, а его жена и дети шли с корзинами на поле и подбирали белоснежные, гладкие, как омытые дождем голыши, утиные яйца.
Это был не первый раз, когда я рассказывал Эмили о Юэху.
Эмили поглядела на меня с ласковой улыбкой:
– Конечно, Иэн, так оно и было. – Казалось, она поддакивает выдумкам озорного мальчишки-фантазера.
Да-да, Эмили, вы не ослышались: моей женой стала та, что сперва звалась Эмили Уилсон, потом Эмили Робинсон и в конце концов, как указано в ее свидетельстве о смерти, Эмили Фергюсон. Девушка, которой я уже почти сделал предложение, когда нас вдруг разлучила война. Пока я служил в Китае, она поспешно вышла замуж за человека по фамилии Робинсон. Бог все-таки был к ней милосерден, она так никогда и не узнала, что в свое время не только разворотила мне сердце, но и оказалась среди тех, кто переписал судьбу китаянки по имени Уинд.
Я дождался своей очереди на демобилизацию лишь в конце весны сорок шестого. Я вернулся в Америку и в тот же год, на Рождество, в одном чикагском кафе случайно встретил Эмили. Она к тому времени уже овдовела, за пять месяцев до нашей встречи ее муж погиб в автокатастрофе. Судьба – та еще насмешница: когда-то Эмили бросила меня, чтобы укрыться от ее превратностей, вышла за парня, которого, может,
