Одинокая ласточка - Чжан Лин
Тем вечером, когда А-янь поставила на стол тарелку блестящей, поджаристой печени, я откусил кусочек, сделал звук, как при рвотном позыве, и быстро выплюнул. Это был спектакль горла, языка и зубов, желудок и кишки в нем не участвовали. А-янь молча вздохнула, кончиком пальца подобрала одну за другой печеночные крошки, которые я выплюнул на стол, и съела их.
– Завтра приготовлю что-нибудь другое, – сказала она.
В этот раз А-янь перешла на вьюна, она от кого-то услышала, что вьюн укрепляет силы и дух. Вьюнов в наших краях все равно что земляных червей, не нужно лгать, не нужно колоть руку, не нужно даже платить деньги, чтобы раздобыть их в любое время и в любом количестве. Поэтому я со спокойной душой поглощал эту рыбу в самом разном виде: жареном, тушеном, с точечками мясного фарша… “Точечки фарша” звучит так, будто у меня помутилось в голове и я начал заговариваться, но на самом деле я лишь хочу подчеркнуть не только их мизерность, но и исключительную скудность. Крошечных, мельче муравьев, кусочков мяса было так мало, что я мог, легонько касаясь еды палочками, мгновенно пересчитать их все. Хотя голодные годы были уже позади и отруби снова стали кормом для кур, мясо оставалось редкостью, которую нельзя было выменять ни на ложь, ни на кровь, ни на деньги.
Посему мой мозг – единственная пока не оккупированная черными червями территория – отдал другим частям организма, например желудку, например глазам, например рту, языку, зубам, деспотичный приказ: они должны были объединить все свои силы, чтобы съедать вьюнов в любом виде и все, что к ним прилагалось, до последней крошки и не выказывать при этом ни малейшего отвращения. Те притворялись, что исполняют приказ, а сами хитрили: когда А-янь отвлекалась, они дружно исторгали все, что недавно дружно глотали.
Несмотря на то что я уже еле дышал от боли, у меня все еще находился повод для радости. Заболей я раньше, я утащил бы А-янь в пропасть пострашнее. По крайней мере, мы уже пережили годы великого голода[52]. Тогда, год-другой назад, кастрюли позабыли аромат риса, очаги не помнили, как заставляли масло кипеть, люди питались куриным кормом, а в курином зобу были одни камни. Если бы я в то время слег, единственным, что А-янь смогла бы мне приготовить, было ее собственное мясо.
Однажды довольная А-янь принесла новость: животноводческое хозяйство коммуны готово выделить немного свежего молока, надо лишь получить разрешение от бригады. В полдень она побежала домой к Ян Цзяньго, вернулась подавленная и не проронила ни слова. Я понял, что бумагу с красной печатью достать не удалось.
На следующий день А-янь ушла рано утром и появилась только под вечер, неся в руках термос в бамбуковом чехле. Она взяла кружку, налила в нее то, что было в термосе, поставила кружку на мой прикроватный столик и сказала:
– Пей, пока теплое.
В кружке было молоко.
Выражение лица А-янь было ровным, как бумажный лист, я не увидел в нем ни радости, ни огорчения, казалось, она принесла не молоко, а обыкновенную кипяченую воду.
Она повернулась ко мне спиной, и я заметил, что краешек ее кофты заткнут за пояс штанов.
Меня в одночасье захлестнули странные мысли. То свиная печенка, то точки мясного фарша к вьюну, то капельки масла в карасевом супе, то теперь вдруг пояс. И когда же он впервые ослаб? Когда она ходила за показаниями с красной печатью, которые удостоверили мою личность? Когда вены на руках до того огрубели, что игла их уже не брала? Или когда я выплюнул обжаренный до блеска кусочек печенки? В первый раз, наверно, тяжело, во второй раз намного легче, в третий раз привыкаешь. А там, глядишь, и вовсе пояс не нужен.
Кружка стояла совсем близко, прямо перед глазами: молоко чисто-белое, без капли примеси, поверхность затянута пленкой, такой гладкой, что на ней даже мошка поскользнется. Оно тотчас пробудило во мне воспоминания о нашей с ним прошлой, давней встрече. Оно вытянуло десять тысяч крючьев и зацепило мой нос. Нос тоже отрастил столько же крючьев и с той же силой швырнул их в живот. Мозг раскололся на две части, одна тщетно надрывалась: давай, приказывала она руке, ну же, скинь кружку на пол! Только все было впустую, рука не слушалась, живот не слушался, даже вторая часть мозга не слушалась. Радостное желание бесстыдно забило в висках в барабаны, заиграло походный марш, и дрожащая рука потянулась за молоком. Я беспомощно смотрел, как поднимаю кружку и выпиваю кровь, ложь и пояс А-янь – до дна.
Желудок блаженно заурчал – воздух от этого звука смущенно отвернулся, а постель покрылась гусиной кожей. У человека много способов превратиться в животное, самый быстрый из них – позабыть стыд. Я знаю, что мою волю раздавили под конец не выевшие меня черные черви, а именно стыд.
С того дня я перестал принимать пищу. Я возвел из зубов Великую китайскую стену и стойко оборонялся от любой еды, которую совала в меня ложкой А-янь. В скором времени ко мне начала подбираться Смерть. А-янь разглядела мою решимость умереть и отправила телеграмму в центр провинции, вызвав домой ничего не подозревавшую студентку А-мэй.
А-мэй увидела мои выпирающие кости и разрыдалась. Те же руки, что когда-то повисли на моей руке и оставили на ней незаживающий шрам, теперь крепко обвились вокруг моей шеи.
– Папа, папа, папа-а-а, ну как же, как же, как же так можно?..
В тот день А-мэй, будто давно не чиненный проигрыватель, снова и снова повторяла один и тот же вопрос.
Я тоже хотел кое-что сказать. Я бы сказал: А-мэй, мне так хочется, чтобы ты залезла обратно в мамин живот, снова родилась, тогда у меня было бы все твое детство, целиком. Но я
