Одинокая ласточка - Чжан Лин
В эту минуту я и увидел рисунки. Рисунки, выполненные на стене мелками.
Они были такими большими, что занимали всю стену целиком, местами доходя почти до потолка – кто-то явно взбирался на табуретку. Рисовали, похоже, с перерывами, там, где брали паузу, между цветами и линиями оставались швы. Но эти швы были лишь засечками времени, сами картинки перетекали одна в другую, и было непонятно, где “голова”, где “хвост”, казалось, что угодно могло быть началом и что угодно могло быть концом. Рисунки изображали то ли село, то ли рынок, на них были дома, деревья, улицы, люди. Люди самые разные: тут и женщина на корточках стирает одежду, и дети играют у дороги, и собаки с курами носятся следом за детьми, и старик с курительной трубкой прислонился к дверям, и старуха торопится с корзиной за спиной, и даже крепкие юнцы-зазывалы продают соленую рыбу в лоханях. С первого взгляда становилось ясно, что рисовал ребенок: люди – кучки геометрических фигурок, детали в зачаточном состоянии. Цвета, однако, были в высшей степени чудны́е: солнце зеленое, рыбьи глаза где желтые, где синие, листья на деревьях красные, с черными прожилками, из труб вьется желто-фиолетовый дымок. Пока я смотрел, замысловатая игра красок и лучей света сделала людей на стене выпуклыми, они вдруг начали двигаться. У меня слегка закружилась голова, я уже не понимал, это стена шевелится или все-таки я сам. Я невольно вскрикнул.
Человек у очага обернулся, увидел меня, покраснел.
– Голодный?
Я помотал головой, спросил, указывая на стену:
– Это А-мэй рисовала?
Сидящий на пороге человек оглянулся, хмыкнул:
– Малые детишки пусть рисуночки рисуют, я таким не занимаюсь.
Человек у очага засмеялся:
– Нет, это Ян Цзяньго.
– А что, у них своих стен нет? – спросил я. – Зачем он твои раскрашивает? Разве его папаше не отдали дом помещика Яна?
Человек у очага вздохнул.
– Помнишь его мать? Слепую на один глаз? На прошлый Новый год дети над ней подшутили, сунули ей за пазуху хлопушку, так она от страха повредилась умом, ей теперь не до сына. Этот Ян Цзяньго целыми днями играет с А-мэй и рисует на всем, что подвернется под руку. А я смотрю – красиво, жалко стирать, кажется, как будто стена обклеена картинами.
Сидящий на пороге человек снова хмыкнул:
– Я с малявками не играю. Я его читать учу.
– Ну надо же, у Плешивого – и такой сын, – сказал я. – Глядишь, еще и прославится когда-нибудь.
Тут я оказался на удивление прозорлив, Ян Цзяньго и впрямь стал знаменитым художником. Ну, правда, художников в ту пору называли уже не художниками, а исключительно “мастерами”. Две его работы выставили в нью-йоркском Метрополитен-музее, где ими любуются люди со всего мира.
Конечно, все это было намного позже, я к тому времени давно превратился в пригоршню желтой земли на холме.
Человек у очага покосился на меня, сказал:
– При чужих не называй его Плешивым. Его сейчас все зовут партсекретарем.
Я фыркнул:
– Пусть сначала волосню на башке отрастит.
Человек на пороге прыснул со смеху:
– Так он и с волосами будет плешивым!
Человек у очага бросил на второго человека сердитый взгляд:
– Не нарывайся. Ничего бы не вышло, если бы на показаниях не стояла его красная печать. Как я тебя в следующий раз спасать буду?
Я знал, что эти слова предназначены для моих ушей.
У меня в животе заурчал вопрос, но я не мог задать его вслух – по крайней мере, не мог при сидящем на пороге человеке.
Мне хотелось спросить: “А в этот раз ты как меня спасала?”
Обувь – парусиновые туфли защитного цвета, только этот человек явно не первый их владелец. Они велики на пару размеров, я почти вижу, как в обувных пустотах отплясывают его пальцы.
Брюки – сложно сказать. Ткань, изначально то ли серая, то ли синяя, в процессе стирок нахваталась других цветов и стала серо-голубо-зеленой. Фасон не такой, как у деревенских жителей, которые носят мешковатые, узкие на концах штаны с высокой посадкой; у него брючины прямые, спереди посередине ширинка со складкой. Даже если это его собственные брюки, шил их, конечно, не деревенский портной, ему пришлось как минимум отправиться в уездный центр, чтобы найти ателье, где знают толк в новой моде.
Верх тоже неизвестного происхождения, такое не сошьют ни в одной мастерской, значит, это казенная униформа. Стоячий воротничок, четыре кармана, клапан левого кармана прикрывает крошечную прорезь, из прорези торчит ручка для письма.
Головной убор под стать верху, даже линялость у них примерно одинаковая. Тут и думать нечего, и то и другое когда-то принадлежало одному хозяину, стиралось в одном и том же тазу одними и теми же руками.
Он еще стоял в дверях моего дома – если я вообще могу называть дом А-янь своим, – мялся у порога, не зная, правой ногой его переступить или левой, а я уже с головы до ног – точнее, с ног до головы – смерил его взглядом.
– Ян Цзяньго, чахоточник ты этакий! У тебя жопа каменная, что ли? Сядет и сидит весь день, домой тебя когда ждать?
В конце концов он перешагнул порог левой ногой, и когда за левой спешно последовала правая, он прокричал вглубь комнаты эту тираду, будто возвещая причину своего прихода.
Мальчик, который прописывал за столом иероглифы, отбросил карандаш и вьюном выскользнул за дверь, увернувшись от руки, уже нацеленной схватить его за ухо.
Встревоженный ими воздух вскоре затих. А-янь сделала мне знак глазами – мол, пододвинь ему табуретку.
– Вот только что говорил: передохнет – и тебя навестит, – сказала А-янь.
Я знал, что под “говорившим” подразумевался я.
Человек сел, снял кепи; лицо особенно не изменилось, изменились волосы. Волос стало меньше, на их прежнем месте снова беззастенчиво зияли проплешины. Я почти слышал, как он клюет меня взглядом, – звук был такой, словно мошка тюкается о стекло.
– Не били? Вид у тебя ничего, – проговорил он врастяжку. От меня не укрылось, как в пустых носках его туфель радостно задрожали пальцы ног.
– Не умер, – сказал я.
Он обыскал один за другим свои карманы, которых у него всего было шесть, слева направо и сверху вниз, и нашел в пятом сигареты марки “Лаодун”. Затем пошел по второму кругу, теперь уже справа налево и снизу вверх. Но в этот раз поиски не увенчались успехом.
А-янь оторвала от листа из
