Лахайнский полдень - Алексей Анисимов
Погода в тот день стояла жаркая. Многие воины обмахивались веерами. Даймё наблюдал за юнцом молча. Наконец он сложил свой веер и шагнул вперед. Подойдя к юноше, он аккуратно вложил в его ладони веер
– Найди силы и просто проведи им по животу…
Весь дрожа, тот провел кончиком веера по своей плоти. В тот же миг меч даймё вонзился в его живот, и лезвие прошло так же, как только что веер. Тело юноши поникло, и его отправили в Киото как доказательство. Так решения Великого схода были скреплены кровью последнего погибшего в этой войне самурая
С тех пор важнейшие вопросы и споры между кланами решались только здесь. Башню, воздвигнутую для Великого схода, перестроили и превратили в постоялый двор с трапезной. Из-за синеватого блеска черепицы в народе ее уважительно называли Аомацу (Голубая сосна). Она возвышалась над городом подобно могучему древу, а ее крыша отливала небесным светом
Первым хозяином Аомацу стал тот самый ронин, прославившийся на Великом сходе. Он не служил ни одному клану, и статус его считался неприкосновенным: покушавшийся на его жизнь немедленно лишался собственной
Созвать сход мог лишь самурай высшего сословия. Вызывающий клан посылал хозяину Аомацу письмо: на хризантеме ставилась печать вызывающего и имя приглашаемого, а в центре отмечалась дата будущего собрания. Хозяин лично доставлял приглашение; поставившая свою печать сторона уже не могла отказаться. В назначенный день трапезная закрывалась – и кроме посланников, сюда не пускали никого
Гарантом Великого схода, предложенного мудрым даймё Эдо, стал его сын. Так и повелось: каждый даймё обязан был проводить время в Эдо и лишь по прошествии года возвращаться в свои владения, оставляя вместо себя ближайшего родственника, как правило сына. Так заложничество превратилось в государственную политику, а порядок сохранял баланс силы и ответственности…
Асахи открыл глаза. За спиной осталась ночь, а впереди, за двойным стеклом иллюминатора, начинал расцветать горизонт. Тонкая розовая полоска рассвета медленно проступала над округлым краем Земли. В салоне слышался лишь гул двигателей, который был словно фоновым дыханием машины. Большинство пассажиров еще спали.
Нажав на кнопку в подлокотнике, он почувствовал, как кресло медленно поползло вперед, раскладываясь в горизонтальную плоскость. Всё происходило плавно, даже механизм кресла подчинялся общему спокойствию этого полета сквозь полусон.
Глава 3
Память опять погрузила его в прошлое. Асахи будто всё еще перелистывал дневники Токиари, страницы, на которых буквы оживали, превращаясь в сцены и голоса. Только теперь мысли потянулись дальше от страниц дневников, к современному Токио.
Он подумал о капризах истории. Когда-то на месте будущего города возвышались лишь стены крепости, толстые и суровые, за которыми, как в каменной шкатулке, прятались воины. Башни стремились ввысь, глубокие рвы блестели темной водой, и любой, кто приближался, чувствовал: за эту черту не проникнуть без дозволения.
Теперь рвы засыпали, от стен остался лишь контур, уже ничего не охраняющий. Крепость растворилась в городе и даже не стала его сердцем. Но из этой точки, словно лучи солнца, разошлись пять главных дорог. По ним проходили бесконечные караваны с товарами, колонны солдат, а со временем – потоки людей. Они приносили идеи, вести, амбиции, меняя город быстрее, чем когда-то сменяли стражей у ворот крепости.
Так Эдо перестал быть замкнутой цитаделью и превратился во что-то большее – пульс всей страны. Он рос, как могучее дерево: корни глубоко уходили в почву древних традиций, а крона расправляла ветви навстречу новому миру. Торговцы, ученые, мастера и воины стекались сюда, на перекресток путей, словно к естественному центру притяжения. Но сила Эдо рождалась уже не в звонких ударах мечей. Ее ковали законы, озвученные в залах совета; короткие хокку, написанные при свете бумажных фонарей; чайные церемонии, превращавшие обычный глоток в искусство; тонкая дипломатия, способная выиграть то, что армии раньше теряли веками.
Токугава, первый сёгун Эдо, был уже не воином, а правителем с редким ви́дением, одной из ключевых фигур истории. Позднее в Эдо возвели новый императорский дворец, и в городе слились три начала: политическая власть, военная сила и сияние божественного. Так столица неформально переместилась из Киото в Эдо. Распахнувшись миру, город породил новую эпоху – без войн и междоусобиц, с собственным ритмом и обликом. И Эдо, бывшие «Ворота в залив», обратился в Токио – «Восточную столицу».
В районе, где, по преданию, стояла башня Аомацу, со временем выросли рынки, театры и дома увеселений; на улицах зазвучали голоса купцов и актеров. Район получил название Синдзюку – «Новые жилища». Спустя века здесь поднялись небоскребы, взирающие на город с высоты, о которой древние сёгуны могли лишь мечтать. У самого берега, где, по легенде, мудрый даймё Эдо выбрал рыбу для нигири-суси, возник рынок Уогаси – «Рыбный причал». Чтобы улов попадал к покупателям свежим, прорубили каналы. По ним лодки входили в город, а вынутой землей засыпали болотистую кромку у моря.
Но природа решила испытать новый порядок на прочность. Земля содрогнулась – и в одно утро рынок исчез, словно никогда не существовало. Целые кварталы были разрушены, но город, как всегда, выстоял. Рыбные ряды перенесли туда, где прежде отвоевали землю у моря, и место это получило название Цукидзи – «Отвоеванная земля».
Башня Аомацу не пережила землетрясения. Но ее дух растворился в кодексе чести, в ритуалах, в неторопливых поклонах и в памяти о самураях, вершивших судьбы Японии в тени «Голубой сосны»…
Дневники Учителя стали для Асахи чем-то вроде собственного Евангелия – строгого и требовательного, но вместе с тем вдохновляющего, как наставления старшего, к которому прислушиваешься даже спустя многие годы. Поэтому «Аомацу суси» стало не просто названием для суши-бара – оно звучало как обет. Каждая буква напоминала о страницах, оставленных Учителем, о его голосе, о духе «Голубой сосны», удержавшей не одну бурю. Он и представить не мог для своего дела иного имени. Оно должно было не только красоваться на вывеске, но и хранить незримую связь с прошлым.
От ближайшей станции Синдзюку до «Аомацу» было всего семь минут ходьбы. Но по утрам, когда улицы еще не успевали пропитаться дневным шумом, Асахи никогда не выбирал прямую дорогу. Он любил тянуть время, петляя по запутанным улочкам, где тени причудливо переплетались с редкими лучами солнца. Прогулка по городским джунглям была сродни охоте: он искал среди них ускользающее – незнакомый запах, неожиданную деталь, отражение неведомого в витрине.
В Кабуки-тё – самом злачном столичном квартале, так и не превратившемся в
