Лахайнский полдень - Алексей Анисимов
Мечи лежали на столе. Он стоял над ними. Руки дрожали. Внутри стоял непрерывный гул.
Вдруг Асахи резко сжал красную рукоять, поднял меч и в тот же миг отдернул руку, будто дотронулся до раскаленного металла. Клинок выпал, с глухим тяжелым лязгом ударился о татами, отскочил в угол комнаты и замер.
Этот звук долго звенел в голове. Асахи не двигался. Он вдруг понял, зачем поднял меч. Хотел не разрушить всё вокруг. А воткнуть. В себя! За то, что не уберег. Учителя. Отца!
Следующие несколько дней прошли в тревожном ожидании. Асахи не знал, чего ждать от младшего брата Токиари. Кимитакэ был совершенно чужим человеком: невидимым, безголосым, существующим лишь в редких упоминаниях Учителя. За все годы они никогда лично не встречались. Теперь младший брат должен был прийти и смотреть на него, на мечи, на дом, где пахло смертью. Повод для знакомства был печальный.
Чтобы немного отвлечься, Асахи попытался представить, какой он. Сдержанный? Агрессивный? Или, как сам Токиари, тихий, горький, уставший от ссор? Конечно, всё было бы иначе, если бы их познакомил сам Учитель. Он умел гасить острые углы не словами, а своим присутствием. Сидел бы с ними за столом. Улыбнулся бы. Сказал бы нечто простое, почти глупое, но смешное, и всё бы встало на место. Но его не было…
Асахи ждал человека, который имел законное право на всё, но не знал ничего о том, что происходило здесь последние годы. И опасения оказались не напрасны. Кимитакэ появился в дверях уже с обвинением в глазах. Слова догоняли его:
– Ты просто воспользовался стариком, чтобы завладеть имуществом! – с порога набросился он на Асахи. – Я это так не оставлю!
Он грозился нанять юристов, подать в суд и оспорить завещание, которое называл «смехотворным» и «написанным выжившим из ума стариком».
– Ты просто втерся в доверие, – бросал он сквозь зубы оскорбления. – Тебя в семье никто даже не знал! – Он почти прокричал: – Эта бумажка ничего не значит! Старик, видно, окончательно тронулся, а ты ловко воспользовался его слабостью и подложил то, что было нужно тебе!
Асахи выслушал и ничего не сказал в ответ. Гнев и отчаяние сдавили горло. Слов не было. Внутри – глухая тяжесть. Никогда, никогда он не говорил с Учителем о наследстве. Он даже не знал, что тот считал его сыном. Узнал вот только из завещания, из той самой фразы: «Моему сыну – Асахи…»
Да, дом крупнее других в деревне. Возможно, и дороже. Но Асахи не думал о нем как о собственности вообще. Это был фамильный дом рода Йокой. Дом Учителя. Он и сам жил там, как гость. Слишком многое здесь хранило мучительную память. Токиари не любил роскоши. Ему было достаточно покоя, бумаги, кисти, детских голосов во дворе…
Единственная настоящая ценность – мечи. И даже их он хранил не как воин и наследник. А как человек, которому больше не хочется войны. Оставляя их Асахи, он не передавал власть, он направлял на путь – тихий, незаметный, но очень важный. Путь к покою.
Для Асахи это было очевидным. Но Кимитакэ видел в завещании лишь обман и несправедливость. Такие обвинения ранили глубоко, но куда сильнее они оскорбляли память Токиари. Асахи не знал, откуда в брате столько злости. Не знал, кто вложил ее в него. Однако всё оказалось до обидного просто. Никакой тайны: только горечь, боль и подброшенные вовремя слова.
После того как попытка повлиять на самого Токиари провалилась, Курояма выбрал другой путь. Он отправился к младшему брату, Кимитакэ. На этот раз не пришлось даже стараться. Брат легко поверил в то, что «коварный гайдзин» охотится за наследством старика.
Курояма лишь немного подогрел подозрения. Он припомнил слова Токиари, услышанные перед своим бегством: «Как можно украсть то, что само выбирает, кому служить?»
– Он так и сказал? – не поверил Кимитакэ.
– Буквально. Его слова, – уверенно подтвердил Курояма, внимательно следя за лицом собеседника.
Кимитакэ хмыкнул, потом зло усмехнулся:
– Котэцу, похоже, совсем поехал, если всерьез считает, что мечи сами выбирают хозяина.
– Это и есть настоящая опасность, – сказал Курояма. – Такие люди – с чувствами вместо мышц – они слабы. А через слабых и гибнет вся страна.
Кимитакэ не сразу смог успокоиться, но, выдохнув, заговорил сдержаннее.
– Брат всегда относился слишком осторожно к оружию. Он вообще считает, что само его наличие вредно. Представьте: всерьез верит, что страну погубили не войны, а идеология, которая пришла из них. Не битвы – а культ победы. Милитаризм, переодетый в принципы. – Он фыркнул. – По его словам, патриотизм – это подделка. Искажение принципов бусидо. Он говорит об этом как о гниении изнутри. Увы. Он не патриот. И никогда им не был. – Кимитакэ остановился и уже больше с досадой произнес: – А ведь мы много спорили, пока еще общались. Он всё время пытался оградить меня от этих мечей. Считал, что я не готов. Что я… слишком резкий. Меня это бесило.
Курояма внимательно слушал, но не перебивал, наблюдая за эмоциями младшего брата.
– А этот гайдзин… – вдруг спросил Кимитакэ. – Как, вы сказали, его зовут?
– Асахи, – сдержанно, но с явным презрением ответил Курояма. – Якобы оказался здесь случайно. Чушь! Я уверен: или шпион, или диверсант. Неважно. Он чужой, а значит – враг. – Он выдержал паузу, всматриваясь в лицо собеседника, и, как бы невзначай, спросил: – А мечи… почему они у вашего брата, а не у вас?
Кимитакэ напрягся, лицо налилось краской.
– Потому что он старший. Они ему достались по наследству. Но он не воин. Он мягкий и всегда держался подальше от оружия. Говорит, что военные традиции вредны, что в нас слишком много прошлого. Он даже от самурайского имени Котэцу отказался и вернулся к тому, которое дали при рождении, – Токиари. Смирился… Жаль, что я не успел застать отца. Не было возможности перенять от него то, что по-настоящему важно: воспитание, дисциплину, боевые навыки, наконец. – В голосе снова прозвучала досада. – Тогда бы, может, знал, как лучше защитить страну, а не наблюдать, как ее размывает эта… слабость. – Он помолчал и уже тише добавил: – Я с юности увлекался Мисимой7. Многие думают, что он просто писатель. А для меня – последний, кто по-настоящему жил правильно, следовал Пути воина. Жил и умер как следует…
Услышанного Курояме хватило, даже с лихвой. Но он предпочел все-таки удостовериться, правильно ли определил слабое место, куда следует бить. Поэтому, наклонившись ближе, будто случайно, произнес тихо, почти
