Лахайнский полдень - Алексей Анисимов
Дни снова сделались похожими друг на друга, как рисовые поля в вечернем солнце. Но это спокойствие было обманчиво. В доме без Токиари стало невыносимо тихо. Асахи часто ловил себя на том, что прислушивается, не раздадутся ли шаги в коридоре. В деревне заговорили, что дом Йокой опустел. По вечерам в окнах редко горел свет, и соседи начали заглядывать к Асахи, чтобы помочь по хозяйству, принести еды или просто перекинуться словом.
Чаще всех приходила та самая женщина, которую Асахи встретил в первый день, разыскивая дом Йокой Котэцу. Ее звали Сато – Сато-сан.
Иногда они смеялись, вспоминая, как она растерялась, пытаясь понять, чего хочет от нее этот гайдзин, выкрикивающий имя давно покойного самурая. Сато-сан могла появиться в любое время, даже когда Асахи был в полях. Готовила ужин, прибиралась, если требовалось, и вообще смотрела за домом так, как умеют только женщины: тихо, незаметно, но всё оказывалось на своих местах.
Она делала это, даже не зная, что каждый приход сильнее вплетает ее в мрачную историю, приближает к той черте, из-за которой уже не возвращаются. За будничными хлопотами словно тянулась тонкая тень. Женщина уходила, а тень оставалась, крепла и вскоре обрела физическую форму, острую, как клинок. Не прошло и месяца со смерти Токиари, как роковое предчувствие, мучившее его всю жизнь, сбылось.
Асахи работал в поле, когда на тропе мелькнула худенькая фигурка. Деревенский мальчишка мчался изо всех сил, спотыкаясь и хватая воздух ртом. Он подбежал, схватил Асахи за рукав и начал тянуть к деревне, молча, с глазами, полными ужаса. Мысли еще не догнали, а тело уже рвануло вперед. Что-то в глазах мальчугана сказало яснее слов: беда. Асахи сразу побежал к дому, взлетел по крыльцу, распахнул дверь, и внутри всё застыло.
На полу лежала Сато-сан. Дышала, но каждое дыхание было короче предыдущего. Под ней медленно растекалась густая, почти черная лужа крови. Лицо – белее рисовой бумаги. Почти у самого сердца зияла рана. Она сжимала ее ладонью, словно хотела удержать утекающую жизнь, но пальцы слабели, веки опускались, а вместе с ними тускнело и ее присутствие в этом мире.
В углу комнаты, вжавшись в стену, сидел племянник Токиари, семнадцатилетний сын Кимитакэ. Лицо было мертвенно-бледным, губы подрагивали, глаза не мигали. Он дрожал всем телом – то ли от ужаса, то ли от холода – и продолжал машинально сжимать рукоять меча. Сталь была в крови, густые капли тянулись по лезвию, а упавшие на татами чернели кляксами.
Кимитакэ с семьей постоянно жил в Токио, но каждое лето, во время каникул сына, их семья приезжала в небольшой дом неподалеку от деревни Токиари, старый, с потемневшими от времени балками, доставшийся ему в наследство от бабушки. В тот день племянник, жаждущий произвести впечатление, привел в дом родственника своих друзей. По дороге он не раз повторял, что его дядя был настоящим самураем и что в доме хранятся настоящие самурайские мечи.
Двери в деревне запирали редко, и ребята зашли без труда. В комнате с камиданой висела белая бумажная завеса – камидана-фуса, которой прикрывают алтарь после смерти хозяина дома. Ее повесили на пятьдесят дней, отвести скверну смерти. От этого звуки как будто совсем утихли. Пахло кипарисом, рисовой бумагой и свежей солью из приношений; ветви сакaки на подставке уже начинали блекнуть. Без Токиари, того, кто умел удерживать здесь порядок и отводить тьму, тишина стала иной – настороженной, в ней будто шевелилось что-то чужое.
Мечи стояли отдельно, не прикрытые ничем. Лучи света падали так, что в воздухе над ними виднелись пылинки – неподвижные, словно сама комната затаила дыхание.
Юнец потянулся к стойке и медленно вытащил из ножен катану. На стене висела каллиграфия с иероглифом «человек». Надпись будто вышла из тени, но юноша, охваченный возбуждением, не видел ничего, кроме холодного блеска стали. Он вышел в гостиную, встал в центре и резко взмахнул клинком, так, что воздух разрезал сухой, резкий свист.
По комнате прокатился восторженный гул голосов. Друзья инстинктивно жались по углам, не сводя глаз со сверкающей смертоносной стали в руках их приятеля. Тот почувствовал власть и словно купался в их взглядах. В этот момент в дверях появилась Сато-сан. Она посмотрела чуть прищурившись, и ее голос резанул воздух так же резко и твердо, как до этого клинок.
Без малейших колебаний она приказала всем убраться из дома. Но для племянника Токиари ее слова прозвучали как пощечина, в его глазах вспыхнуло уязвленное самолюбие, чувство, которое редко заканчивается мирно. Решив, что напугать деревенскую женщину будет легко, он резко шагнул вперед и сделал выпад, направляя клинок в ее сторону.
Он действовал на злости, не думая ни о дистанции, ни о том, насколько длинной и тяжелой была катана. Лезвие вошло в тело легко, как в воду. Никто даже не понял, что произошло. На клинке выступила кровь, начала стекать по стали и капать на татами.
Друзья отпрянули, а затем их словно сдуло ветром. А мальчишка остался. Стоял с мечом. Потом осел на пол и вжался в угол. Руки сжимали рукоять, но пальцы дрожали. На лезвии темнела свежая кровь. Он не мог оторвать взгляда и смотрел, как она стекает на пол.
Вот именно таким бледным, с расширенными глазами и с окровавленным мечом в руках и застал Асахи сына Кимитакэ, когда вбежал в дом.
– …Такая мягкая… я… ничего не понимаю… меч глубоко… уже в ней… – бормотал юноша задыхаясь, а слова сами вырывались наружу.
Он сидел в углу, держа меч так, как ребенок держит игрушку, только сталь была темной от крови. Асахи бросился к телефону и вызвал скорую. В Японии достаточно одного звонка – полиция приезжает следом за медиками или пожарными. Он говорил коротко и четко, но внутри всё горело.
Когда врачи вошли в дом, Сато-сан еще дышала, но дыхание было рваным и тихим. Она уже не приходила в себя. Ее аккуратно подняли, уложили на носилки и поспешно вынесли, оставив в комнате острый запах медикаментов.
До прибытия полиции оставались считаные секунды, издалека уже накатывался вой сирены, растущий с каждой секундой. Асахи обернулся к юнцу, который так и сидел, прижавшись к стене, и смотрел куда-то мимо. Он шагнул к мальчишке и звонко ударил ладонью по щеке, так, что звук пощечины
