Наши заповедники - Георгий Алексеевич Скребицкий

— Вот что, Лексеич, — серьезно сказал Иван Галактионович, — может, он никуда отсюда и не уплыл, а под водой и остался.

— То есть как под водой? — не понял я. — Должен же он когда-нибудь вынырнуть!

— Должен, да не всегда, — ответил Иван Галактионович. — Едем-ка лучше на остров, а то вода ишь как убывает. Лодка обсохнет, и сиди тут полдня на луде.

Мы сели в бот и поплыли к острову. Я стал осматривать в бинокль берег острова — может, раненый гагун туда как-нибудь пробрался. Ничего не видно. Значит, удрал. Жаль… Ну, один все-таки ведь есть.

Мы снова высадились на берег. Перед нами была полянка, а дальше — мелкая березовая поросль.

— Сейчас наберем сушняка, костер разложим, чаёк вскипятим, — сказал Иван Галактионович.

— А где же воды взять?

— Воды здесь хоть отбавляй: ключи, вода чистая, хорошая.

Мы пошли в березовую поросль за сушняком для костра.

Только вошли, как затрещит что-то в кустах! Тетерев, — один, другой, третий — так и взлетают из-под ног. Мы бросились к лодке за ружьями, да уж поздно, все разлетелись.

Делать нечего, пришлось, набрав сухого валежника, возвращаться на берег.

Иван Галактионович принес в котелке отличной ключевой воды. Мы вскипятили чай и уселись на берегу закусывать.

— Эх, Лексеич, хорошо здесь летом! И день и ночь светло, море играет, птица кричит — благодать, — сказал Иван Галактионович, прихлебывая из кружки горячий чай. — Зато уж зимой не приведи бог! Мороз, темнота, почитай, круглые сутки. Какие-нибудь три — четыре часа посветлеет малость, и опять ночь и ночь, только сполохи играют.

— А красивые эти сполохи?

— Ничего себе, красиво: то вроде как зарево по небу пойдет, то будто костер, а то цветными огнями заиграет.

— И долго они бывают?

— А когда как: иной раз всю ночь играют.

— Ну вот, а ты говоришь, зимой плохо, темно…

— Да-а, сполохи… А вот как закрутит погодушка, как завернет мороз, снег, пурга — ну, беда, да и только. Нет, Лексеич, плохо у нас зимой. Что и говорить, атмосфера совсем неважная.

— Что же ты всю зиму-то делаешь? Море замерзло, гаг нет. Скучно, наверно.

— А зачем скучать? — удивился Иван Галактионович. — Зимой я зверя добываю, это мое исконное ремесло. До берега рукой подать, а там ведь леса не заповедные, охоться сколько хочешь. Зимою у нас в заповеднике сторожить нечего. Отпрошусь у директора дня на два, три — и в лес.

— А почуешь где?

— Как — где? В лесу и ночую, у костра. Нарублю сосновых веток, постелю — вот тебе и перина. Лежи-полеживай!

— Какого же зверя добываешь?

— Ну, насчет зверя здесь обижаться не. приходится. Зверь всякий имеется: белка, куница, медведь… Года три назад прямо на медвежью берлогу наскочил, чуть не провалился. Снежком ее запорошило, и незаметно. Стал я на сугроб взбираться — смотрю, что это желтеется под снегом? А это берлога. От медведя теплый дух идет кверху, вот снег под ним и подтаивает и темнеет, как в оттепель весной. Я — назад, Отошел шагов пять и думаю: «Что делать? Один я, и ружье плохонькое, а упускать такой случай тоже нескладно. Ну, была не была…» Зарядил ружье пулей, потом вырубил березочку подлиннее, подошел опять к берлоге и стал туда березой тыкать. Как он заревет! Я березку бросил, ружье наизготовку, жду. Гляжу, из-под снега головища показалась. Батюшки мои, что копна! Тут уж ожидать нечего: прицелился, хлоп, он назад в берлогу и завалился. Убить-то убил, а дальше никак не справлюсь — в нем пудов пятнадцать, не меньше. Разве вытащишь одни из берлоги? Так и пришлось самому туда лезть, расчищать кругом снег да прямо в берлоге и обдирать, и тушу на части разделывать. Хорошо еще, погода теплая была, а то бы и не справился. Потом уж по частям мясо домой перетащил, а шкуру директору на память отдал. Она и сейчас у него. Вот так, Лексеич, и живем всю зиму. Сами вроде как медведи. Застанет иной раз ненастье — выроешь себе берлогу в снегу и сидишь, пока не стихнет…

Он подбросил сушняка в костер и задумался, глядя вдаль.

Я тоже глядел на спокойную, будто вылитую из голубого стекла, поверхность моря, на луды, на дальние зеленые острова, дышал запахом моря и никак не мог представить себе этот сверкающий, солнечный простор погруженным во тьму полярной ночи, в снега, в метель.

— Зато уж весна у нас так весна! — перебил мои мысли Иван Галактионович. — Знаешь, Лексеич, вот на исходе марта начнет день прибывать, ну, уж тут только держись! Снег еще кругом, бело все, а солнце как поутру встанет, так и калит весь день, так и калит. Свет такой — не знаешь, куда и глядеть. На небо не взглянешь, и на землю тоже. Весь снег будто в огне полыхает. А потом море начнет вскрываться, птица полетит, что тут крику, что радости, и не расскажешь. Чайки орут, гагары стонут, гагуны гавкают, за гагами по разводьям промеж льдин носятся. Вот когда к нам, Лексеич, приезжай. Весна — это самое ликование, все равно, что праздник. На тока тебя свожу. У нас глухари, как воронье, по деревьям рассядутся. Приезжай обязательно по весне.

Мы позавтракали, снова взяли ружья и разошлись по лесу. Иван Галактионович пошел с одной стороны мелколесья, я — с другой.

Я шел среди молодой поросли по мягкому мху и думал об Иване Галактионовиче. Вот ведь кто по-настоящему, бескорыстно любит природу.

Я так задумался, что чуть не выронил ружье, когда из-под ног с треском вырвался иссиня-черный косач. Он полетел через поляну. Я выстрелил. Тетерев тяжело шлепнулся на землю.

Положив его в заплечный мешок, я пошел дальше.

Часа через два я вышел на берег, к лодке. Иван Галактионович уже сидел у разведенного костра и курил трубочку.

Была самая середина отлива: вода далеко ушла от берега, и та луда, где я стрелял гагунов, соединилась с нашим островом; только местами остались широкие плесы воды.

— Ну-ка, Лексеич, глянь-ка в бинокль — что там белеет? — сказал Иван Галактионович, указывая на обсохшую часть моря, по направлению к луде:

Я посмотрел в бинокль и чуть не вскрикнул от радостного изумления: среди обнажившихся теперь подводных зарослей ясно виднелся лежащий гагун.

Мы взяли по большому колу и, опираясь на них и перепрыгивая с камня на камень’ направились к нему. Я все-таки не сумел благополучно добраться и, сорвавшись с камня, шлепнулся в холодную, жидкую грязь. Но что все эти невзгоды