Приключения среди птиц - Уильям Генри Хадсон
Это было перед самым моим отъездом. Проведя долгую смену на пустоши, я вернулся в шесть вечера к обеду. Хозяйка уже сидела за столом, ожидая, пожалуй даже с жадностью, порцию моих свежих рассказов. Дело в том, что она проводила весь день дома одна, за исключением тех коротких минут, когда ее мальчик прибегал забросить в себя обед и тотчас ускользнуть в ближайший лес или на пустошь, чтобы выкроить как можно больше минут наедине с природой до нового приступа лязга у школьного звонка. Всё, что я рассказывал ей о моих хождениях по пустоши сегодня, кажется, интересовало ее особенно. Она как будто хотела пройтись со мной каждой тропинкой, подойти к каждой старой канаве, холму, падубовой рощице, узнать, каких я слушал птиц и мельчайшие бытовые подробности, словно перед ее внутренним взором разворачивалось действие волшебной сказки или приключенческого романа. Не встряв ни разу за время моего рассказа, когда я кончил, она просто забросала меня вопросами о тех самых же тропинках, птицах и падубах, словно ни за что не хотела покидать пустошь. И тогда она призналась мне, что с этой пустошью у нее связано многое; слово за слово, и вот я уже знал всю их историю, охватывающую около десятка лет ее жизни: от замужества до начала прошлого года. Тогда они с мужем и двумя детьми, шести и девяти лет, жили в домике на краю той самой пустоши, в месте, где к ней подходит смешанный лес из дубов и сосен. Ее муж любил животных, особенно птиц, и хорошо в них разбирался; постепенно его увлечение передалось и ей. В птицах она больше всего ценила голоса и пение, благо, на пустоши они звучали круглый год, и днем и ночью. Да как их было не слушать в месте, где не было ни соседей, ни дорог и царила такая тишина, что можно было различить самую тонкую ноту самой крохотной пташки. Пение птиц стало ее отрадой и единственным развлечением за стенами дома. Одиночество было кромешным, читала она мало, другой музыки у нее не было (до ближайшего пианино нужно было идти несколько миль) – вот и вышло так, что голоса птиц стали для нее сладчайшими на земле звуками, а из всех пернатых исполнителей она особенно ценила черного дрозда. Какой невыносимо шумной показалась ей деревня, когда они сюда только переехали: крики петухов, плач детей, стук телег, гул разговоров, боже, каких только видов шума не выдумает человек! Поначалу у нее раскалывалась голова. А ночи были пусты: зимние – без уханья неясытей, летние – без дрожащего пения козодоев, треска коростелей и щелканья соловья.
Целых полчаса бедняжка рассказывала мне о своей прежней жизни на пустоши, говорила и говорила, порой сама посмеиваясь над своими чувствами: глупой тоске по старому дому, которая всегда охватывает ее неподалеку от того места; и всё с едва заметным надломом в голосе, и всё обходя тот, самый важный предмет, к которому – я ждал – она перейдет. И она перешла: рука метнулась к глазам, чтобы спрятать слезы, которые всё же прорвались, но с ними пришло облегчение, и теперь она могла говорить о своем умершем ребенке. Девочку звали Виолеттой, и все, кто ее знал, говорили, что лучшего для нее имени придумать было нельзя – она была красивой, как цветок, и глазки у нее были, как фиалки. И она любила цветы – правда, необычно для такого маленького ребенка? Редко встретишь такую страсть. Куклы, игрушки – всё это мало ее интересовало, а вот цветы… Ей не было еще пяти, а рассудительности у нее было не меньше, чем у любого взрослого. Малышка любила всех, но самую горячую любовь она питала к отцу: каждый вечер она ждала его с работы – пташкой выпархивала навстречу, а после ужина забиралась к нему на колени и сидела, пока ей не приходило время ложиться спать. Как же чудесно они щебетали! Что вам еще рассказать? Ах да, как они проводили время, и сын, и дочка – это же самое необычное. После немалой волокиты мальчику разрешили учиться дома – ходить в деревенскую школу было далеко. В погожие дни дети просыпались рано утром, завтракали и, прихватив обед в корзинке, убегали на пустошь, так что до пяти вечера она их не видела. Мальчик, как и его отец, увлекался птицами и животными, и мог наблюдать и следить за ними хоть целый день – для него это было счастьем. Малышка души не чаяла в цветах и, отыскав редкий или новый для нее цветок, пищала от радости и веселилась так, словно нашла на пустоши драгоценную жемчужину. Она была закаленным ребенком и никогда не болела, так что когда она неожиданно затемпературила, они с мужем не на шутку встревожились и сразу же послали за доктором. Случай, сказал доктор, осмотрев девочку, не очень серьезный, но говорил он это как-то неуверенно, а главное, именно он – он сам это потом признал – в итоге допустил роковую ошибку. Когда наступил кризис, бедной малышке сделалось так плохо, что пришлось посылать за ним снова, но путь был неблизким и, чтобы принять в ожидании доктора хоть какие-то меры, она сделала дочке горячую ванночку. Приступ минул, лихорадка отступила, и девочка заснула мирным сном; к ней на глазах возвращалось здоровье. Приехал доктор и, похвалив мать за принятые меры, сказал, что девочку нужно разбудить и дать ей микстуру. Она умоляла его не делать этого, но он был непреклонен, разбудил девочку и заставил ее выпить. Малышка еще не допила последний глоток, как упала на подушку, бледная как полотно, и через несколько минут умерла.
Это случилось два года назад; с тех пор они переехали в деревню и даже постепенно освоились: мальчик стал ходить в школу и, в общем-то, со временем попривык, муж получил новую, гораздо более подходящую ему работу, и его высоко ценил начальник; с соседями у них отношения замечательные. Но эта новая лучшая жизнь не принесла им счастья – мысль об умершем ребенке всё так же жила с ними. Она, оставаясь дома, проживала свое горе бесконечными дневными часами, но когда муж возвращался с работы, ей всегда удавалось сбросить тяжесть и быть веселой с единственной заботой помочь мужу избыть его горе. Но ему, похоже, это мало помогало. Он казался каким-то надломленным, будто все его мысли и чувства были там, с его девочкой. Он всегда был
