Комедия на орбите - Инна Люциановна Вишневская
Неожиданный слом в сюжете найдем мы и в комедии «Затюканный апостол». Приняты условия игры — мы поверили, что в такой-то семье растут такие-то дети, что Малыш, взрослеющий, как и все дети сегодня, быстро и удивительно, может высказывать взрослым новые истины. Пока все условно, но в какой-то мере естественно. Условность очерчена рамками возможного, допустимого. Но вот Малыш, затравленный взрослыми, выбрасывается в окно, висящее высоко над землей, и, оставшись невредим, возвращается в дом, сделавшись другим человеком, покорным, погасшим.
Неминуемая смерть физическая, правдоподобная даже в рамках художественной условности, заменена здесь гибелью духовной, демонстрирующей высшее правдоподобие, нужное здесь автору как своеобразный катарсис, как горький урок человечеству. Времена, когда убивали своих пророков, еще не самые страшные времена, как бы говорит Макаенок этим финалом. Убийство — удел варварства, разрушающего не только красоту жизни, но и самую жизнь. Но есть нечто более утонченное: оставлять жить своих пророков, сводя их с ума, доводя до умственного изнеможения, до тихого идиотизма. Убийство не совершено, не замараны ничьи руки, но неизгладимая печать позора ложится на цивилизацию, такую цивилизацию, которая, не убивая человека, убивает его ум. И быть может, менее страшно разрушить телесную оболочку, нежели, сохранив ее, убить в ней живую душу.
Зигзаг гротеска мелькнет и в сатирической комедии «Святая простота». Маленькое белорусское село, сцена действия этой комедии, внезапно уйдет из нашего поля зрения. Село уйдет и заменится новой ареной — самой планетой, самим земным шаром, который станет вертеться под ногами не у одних лишь героев пьесы Макаенка, но у всего человечества. Правдоподобие опять-таки нарушится, но оно восстановится все тем же внутренним смыслом, к которому взыскует сатирик Макаенок. А внутренний смысл комедии будет таков: все, что случилось в маленьком белорусском селе, имеет непосредственное отношение ко всему, что делается на необозримой планете. И наоборот — все, что делается на необозримой планете, имеет непосредственное отношение к тому, что произошло в маленьком белорусском селе. Необозримая наша планета стала теперь куда меньше, исчезает ее необозримость, все видно повсюду, белорусские колхозники, стоя на своих полях, видят, что делается и в Ливане, и в Чили, и в Аргентине. Сузилась планета. Но расширились связи людей, и именно в этом состоит глубинное, внутреннее правдоподобие фантасмагорической комедии «Святая простота».
Внутренний лирический подтекст сатиры делается в этих комедиях Макаенка более слышным, наполненным, нравственно значительным. Сатира, которая и вообще никогда не была у этого автора двухмерной, в «странных» пьесах обретает дополнительные измерения.
Макаенок привлекает новые средства художественной выразительности, среди которых я назвала бы остранение, особое авторское отчуждение, как бы «выход» из образа, когда в свои права вступает открытая сценическая условность, в конечном счете подчеркивающая безусловность реальных характеров, безусловность тех или иных моральных категорий. В ткань комедия входит буйная театральная игра, импровизированный театр как бы вторгается в бытовые перипетии обычно, бытово, житейски завязавшегося поначалу сюжета.
Иногда театр и жизнь, лубок и психологизм, ирония: и тоска, правда и вымысел, смех и слезы сводятся воедино, иногда далеко расходятся, но каждый раз и в «Затюканном апостоле», и в «Трибунале», и в «Святой простоте» жизнь познается глубже именно тогда, когда она остранена, когда либо философски, либо приемами народного райка «вычленены», укрупнены ее противоречия.
Остраненность в сатире Макаенка имеет особую к окраску, своеобразный колорит национального искусства. Абстрактное мышление, венчающее комедийные перипетии, философские выводы, построенные на конструкциях бытового сатирического театра, лишены в пьесах Макаенка той графической четкости, той рационалистической жесткости, которая присуща, скажем, к философским сатирам Брехта. Карнавально-лубочная интонация, грубоватый язык народного райка, соленая шутка, перепалка — все это, взятое на творческое вооружение Макаенком, делает его философские сатиры не только интеллектуальными, но и сердечными. Последние пьесы Макаенка обращаются к самым разным чувствам, будят самые разные настроения, обогащают понятие духовного выбора, когда в конфликте есть не только «Да — нет», не только «за — против», но и тугое переплетение драматических судеб, когда вроде бы и по чужому режешь, а, глядишь, задел и свое.
***
На одном из семинаров драматургов в Ялте, где был и Макаенок, мы — Виктор Розов, Леонид Зорин, Аркадий Анастасьев и я — слушали в чтении Андрея Егоровича его новую пьесу. Все выглядело вроде бы как обычно. Не впервой было нам слушать авторское чтение пьес, слушали мы их и утром, и днем, послушаем еще и вечером.
Однако необычное началось сразу же, как только Макаенок прочитал название: «Затюканный апостол». Апостол — вдруг затюканный. Рядом встали народное словечко и высокое романтическое определение. Вспомнились и «Поэма о топоре» и «Оптимистическая трагедия» — названии, ставшие новым словом в эстетике, заглавия, определившие новые жанровые образования в советской драматургии.
Необычное продолжалось и дальше. Макаенок, тот самый Макаенок, который только что рассказывал забавные истории из белорусского быта, читал пьесу высокого философского накала, пьесу крупных мировоззренческих обобщений. И еще раньше, чем до нас дошел смысл того, что задумал сатирик Макаенок, все мы поразились тому, сколько же прочитал он, в какой напряженной интеллектуальной атмосфере жил, как тесно соприкоснулся с интернациональной проблематикой, как не побоялся за лицом человека разглядеть лицо человечества.
Необычное в этом «ялтинском» чтении состояло и в том, что мы присутствовали при обыкновенно невидимом переломе, когда писатель, овладевший в совершенстве одними художественными средствами, как-то круто переходит к другим, меняет художественный курс, набирает творческую высоту. Макаенок читал, а в это время совершалось нечто значительное — советский театр обогащался новым типом комедии, к режиссерам, к актерам, к зрителям выходила пьеса, в которой слышались новые интонации, новые голоса, национальное получало все более яркую, все более определенную интернациональную окраску.
Мы слушали, как Макаенок читал своего «Затюканного апостола», и в сознании возникали какие-то знойные пустыни, по которым из века в век идут художественные персонажи, олицетворения народной поэзии, не умирающие, отпечатывающиеся в миллионах «миражно-тиражных» изображений. Так шли герои националлного эпоса разных стран и разных народов, так шли легендарные герои любимых наших романов и стихов, так шли классические персонажи, появляющиеся к людям и вновь уходящие в вечное свое странствие. Однажды Чингиз Айтматов сравнил истинное художественное
