Слушая шум и тишину. К философии саунд-арта - Саломея Фёгелин
Шум и постмодернизм
Лиотар предлагает четкое объяснение того, как он понимает отношения между автором, произведением и зрителем после модернизма. Говоря о возвышенном, которое он понимает как «возможно, единственный способ художественной восприимчивости, характеризующий современность», он утверждает:
Отныне считается правильным анализировать способы воздействия на получателя, способы получения и переживания произведений искусства, формы суждения о таковых. Так эстетика, анализ чувств любителя искусства заняли место поэтики и риторики, служивших обращенной к художнику дидактикой[81].
Пытаясь ответить на вопрос о природе постмодерна, Лиотар пишет: «Понятый подобным образом постмодернизм – это не конец модернизма, но модернизм в состоянии зарождения, и состояние это ни на миг не прекращается»[82]. Таким образом, его постмодернизм – это не что-то само по себе, а просто состояние наличествующей современности, постоянно переходящей и потенциально любой, пока она присутствует здесь и сейчас. Это условие настоящего проблематизирует, в его терминах, любую попытку легитимизировать и утвердить настоящее через метадискурс, установленный в «больших нарративах» Просвещения. Согласно Лиотару, понятие легитимации знания в больших нарративах ведет к объединению знания в «Идее» (к освобождению человечества), а в Идее знание позиционируется как идеальная и объективная тотальность. Однако тотальность – это понятие, которое, как считает Лиотар, «насилует гетерогенность языковых игр»[83]. На смену «большому/великому нарративу» приходит локальный «короткий рассказ / малый нарратив» («petit récit»)[84]. Этот «короткий рассказ» (малый нарратив) не производится и не легитимируется (просветительским) метадискурсом, но является дискурсом, не лишенным правил, однако эти правила всегда обусловлены и локально детерминированы[85].
Арт-критика постмодерна смещает акценты модернистского идеализма полноты и единства через рассмотрение восприятия – бросая вызов модернизму через временное и индивидуальное измерение. В этом смысле постмодернизм не представляет собой разрыв с модернизмом, а, скорее, является логической интерпретацией и развитием его принципов, поставленных под сомнение. Согласно Лиотару, постмодернизм выдвигает на первый план то, что в модернизме остается «непредставимым»[86]. Я интерпретирую его непредставимость как момент, когда модернистский словарь объективного сталкивается с сиюминутным восприятием отдельного слушателя и не может учесть его опыт. Это столкновение и есть тот эстетический момент, который искусствовед должен учитывать, а не просто переписывать. Следовательно, постмодернистское прочтение отражает не понимание произведения как поставляющего или представляющего одно полное и идеальное художественное произведение. Скорее, оно обсуждает художественный опыт как «реальный» и «идеальный» в том смысле, в котором аудитория связывает его с личным и индивидуальным опытом реального, конструируя множество репрезентаций.
В этом смысле для модернизма постмодернизм – это шум разнородности, работающий за пределами и вне дисциплин, растрачивающий свою системную оценку в декадентской центробежности. Постмодерн – это радикализация модернистского понимания произведения искусства. Однако в общем контексте современности постмодернистский экскурс в декаданс в конечном итоге искупается. Интерпретация Лиотаром постмодерна как языковой игры подчеркивает это положение вещей. Как игра он в конце концов останавливается или по крайней мере приостанавливается, и его игроки возвращаются к прагматике повседневной жизни, где однородность вырабатывается для того, чтобы жить дальше; любая шумная бес-смыслица восстанавливается в рамках твердого согласования смысла. На самом деле постмодернизм не отвергает понятия общего смысла, хорошего вкуса и формы. Он оспаривает номинализм и однородность тех, кто участвует в процессе создания смысла, но никогда не отказывается от возможности создания смысла как такового.
Постмодернистское производство охватывает фрагментацию, многообразие и анархичную открытость. Однако критик и культурный обозреватель постмодерна неустанно работают над тем, чтобы связать в единую картину постмодернизма даже самые своеобразные, противоречивые и эфемерные мысли и действия[87]. Дискурс заполняет пробелы и связывает воедино фрагменты, силой исторгнутые из лона модернизма[88]. Любое провозглашение противостояния метадискурсу становится на самом деле новым метадискурсом. В языке фрагменты становятся сигнификаторами фрагментации, неспособными произвести опыт фрагментации, предлагаемый произведением. Постмодернистская фрагментация – это практика, которая для дискурса является лишь временным отказом от разума, воплощенного в критике, которая связана с модернизмом своим обращением к той же языковой основе. Парадоксально или логично, но именно невыразимая фрагментация и анархическая путаница постмодернистского произведения отдают власть тексту, который ее закрепляет. Ведь когда Лиотар говорит о сомнении, он обрамляет его в определенность теории, а не раскрывает в хрупкости опыта. Постмодернистская философия, пока она остается философской теорией, которая объясняет, а не практикует опыт, не отказывается от предполагаемой определенности языка, но все еще настаивает на дистанцированности от процесса производства, дабы установить свою критическую сущность.
Постмодернистская критика стремится охватить тело, вернуть его в произведение, сделать его воображаемым читателем, участником языковой игры Лиотара. Однако постмодернизм настаивает на правилах боя, даже если Лиотар позволяет индивидуальному игроку достичь этих правил в процессе игры, а не в качестве априорного набора параметров. Правила необходимо обнаружить. «Значит, художник и писатель работают без каких бы то ни было правил, работают для того, чтобы установить правила того, что будет создано: еще только будет – но уже созданным»[89]. Правила и игра устанавливаются отдельно друг от друга. И именно это разделение позволяет ему прийти к «уже созданному». Таким образом, эстетическое суждение и системное знание позиционируют игру как план, хотя и задним числом. План игры передает coups inattendus (неожиданные приемы) отдельных игроков, связанных друг с другом, и в этом связном единстве они негативны по отношению к «внешнему», другому царству, где большие нарративы утверждают произведение. Термин «игра» подытоживает состояние постмодерна. Он позволяет критику маргинализировать игривость как извращенную или декадентскую, асоциальную или просто бестолковую и закрепить ее в синтезе высшего порядка в рамках критического текста[90].
Как и модернизм, постмодерн в конечном счете избегает чувственного, но по несколько иной причине: вместо универсальной объективности ищется разделяемая разнородность. Однако любое общее должно компрометировать индивидуальный чувственный опыт на основе смыслового. Язык, даже постструктуралистский дрейф (dérive) и различие (différance), задерживает дыхание смысла и цепляется за рамочную структуру, в которой движутся его различия. В языке, который утверждает смысл, а не бесцельное проговаривание, художественное явление остается структурным объектом, каким бы подвижным он ни был. Постструктурализм заменяет идентификацию истока объекта идентичностью его изменчивой формы. Однако от идентичности не отказываются. На самом деле устранение исторического сходства через настаивание на абсолютных и подвижных различиях скорее способствует развитию системы как гаранта смысла, нежели отказывается от нее. Ее язык меняется во
