Журнальный век. Русская литературная периодика. 1917–2024 - Сергей Иванович Чупринин
Так что перечень удачных или хотя бы заметных вещей совсем не плох. Однако его едва не напрочь перекрывает сообщение Семена Липкина о том, что Кожевников лично отправил рукопись великого романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в КГБ. Впрочем, в КГБ ли?
Щедрый авансовый договор[319] на публикацию еще никем не прочитанного романа был заключен с автором 2 апреля 1960 года, а 8 октября Гроссман сдал тысячестраничную рукопись в редакцию. Ее стали читать и, убоявшись прочитанного[320], отправили – по обычаям того времени – роман заведующему Отделом культуры ЦК Дмитрию Поликарпову – чтобы «посоветоваться». Тот, – по словам Корнея Чуковского, – «разъярился»[321], и первым дошедшим до нас отзывом стала его докладная записка Суслову от 9 декабря: мол, это сочинение представляет собой сборник злобных измышлений о нашей действительности, грязной клеветы на советский общественный и государственный строй[322].
И что же теперь делать, чтобы предотвратить распространение опасного текста, тем более – свят, свят! – его появление за границей? Ведь, – мы цитируем уже докладную записку писательского начальника Георгия Маркова, – если «Жизнь и судьба», к несчастью, станет добычей зарубежных реакционных кругов, то они немедленно поднимут ее на щит в борьбе против нашей Родины[323].
Спасительный совет, – по его собственным воспоминаниям, – подал Игорь Черноуцан, самый либеральный (или хитроумный?) из работников ЦК, и председатель КГБ А. Н. Шелепин за этот совет схватился: произвести, – сказано уже в его записке от 11 января 1961 года, – обыск в квартире Гроссмана и все экземпляры и черновые материалы романа «Жизнь и судьба» у него изъять и взять на хранение в архив КГБ. При этом предупредить Гроссмана, что если он разгласит факт изъятия рукописи органами КГБ, то будет привлечен к уголовной ответственности[324].
Так вот и состоялся, – подытожил Твардовский, – «арест души без тела»[325]. Поэтому, – сошлемся на мнение современницы, – день, когда роман Гроссмана был арестован, можно считать началом новой литературной жизни, новой эры самиздата. Писатели поняли, что нельзя свои сочинения держать в одном месте, в одном письменном столе. Читатели поняли, что если они будут дожидаться только очередного номера журнала, они мало что прочитают. Писатели поняли, что редактор журнала, ЦК, КГБ – все это сообщающиеся сосуды. Читатели поняли, что надо и им потрудиться для сохранения литературы, для свободы книгопечатания[326].
Гроссману в порядке утешения подарили переиздание его старой книги и публикацию его рассказа «Дорога» в «Новом мире». Что касается конфискованных рукописей, то 26 июля 2013 года по Первому каналу прошел сюжет о том, что представители ФСБ передали Министерству культуры в общей сложности около 10 000 листов по этому делу. А Кожевников… Измученный волнениями Кожевников перенес, – по свидетельству Чуковского, – «сердечный приступ»[327] и мог выдохнуть.
Жизнь продолжилась, и для «Знамени» это были поначалу никак не худшие годы. Репутацию главного редактора было, конечно, уже не поправить, но вот Андрей Вознесенский, стихи которого особо привечали в редакции[328], например, предположил, что у Кожевникова под маской ортодокса таилась единственная страсть – любовь к литературе. Был он крикун. Не слушал собеседника и высоким сильным дискантом кричал высокие слова. Видно, надеясь, что его услышат в Кремле, или не доверяя ветхим прослушивающим аппаратам. Потом, накричавшись, он застенчиво улыбался вам, как бы извиняясь[329].
Однако со временем, с убыванием Оттепели эта «страсть к литературе», если она и была, все последовательнее перекрывалась боязнью ошибиться, не угодить начальству, и, судя по антологии «Наше „Знамя“» (2001), среди журнальных публикаций 1970-х – первой половины 1980-х годов выбрать что-либо достойное становится все труднее. Да и собственно писательский талант Кожевникова будто убывал тоже. Если историко-революционный роман «Заре навстречу» (1956, № 2–3; 1957, № 8–10) и производственная повесть «Знакомьтесь, Балуев!» (1960, № 4–5) еще находили своих читателей, а роман «Щит и меч» (1965, № 3–10) о советском разведчике, внедренном в абвер, и вовсе воспринимался как бестселлер, то все последующее стало эталонно нечитабельной, – как тогда говорили, – «секретарской прозой», написанной по казенным лекалам и с чужой помощью. «Мне, – вспоминает Эльвина Мороз, – как-то выпала честь редактировать вторую часть его романа „Корни и крона“[330]. Это был, в сущности, черновик. По первому чтению возникло множество вопросов, и я отправилась к автору. Кожевников выслушал и, глядя на меня ясными глазами, сказал: „Напишите сами. Я вам доверяю“. И я дописывала. Автор ни после машинки, ни в верстке, ни в номере романа не читал»[331].
Вытесняя все живое, место собственно прозы в журнале заняли сочинения больших начальников, членов и кандидатов в члены ЦК КПСС: первого заместителя председателя КГБ Семена Цвигуна, печатавшегося под псевдонимом С. Днепров, первого секретаря правления Союза писателей Георгия Маркова, главного редактора «Литературной газеты» Александра Чаковского, а «тираж до четверти миллиона»[332] поднимали остросюжетные романы Юлиана Семенова.
Сотрудники редакции воспринимали все это как ярем барщины старинной, да и сам Кожевников вряд ли обольщался. Увы, – размышляет его дочь, – режим всех принуждал к подчинению, но одни становились в известную позу с видом жертвы, а другие – мой отец, писатель Вадим Кожевников, например, – так держались, будто им это нравится, они-де удовольствие получают, корежа свою личность, свой талант[333].
Если в чем ему и посчастливилось, так в том, что умер незадолго до начала перемен, переворотивших всю жизнь в стране: «повезло Вадику – он до этого не дожил», – сказал Чаковский[334]. На вакантную позицию в «Знамени» назначили поэта и газетчика Юрия Воронова, но вскоре же забрали его заведовать Отделом культуры в ЦК. Редакция на короткое время оказалась предоставлена самой себе и наилучшим образом воспользовалась этим междуцарствием.
Рассказывает Наталья Иванова, руководившая тогда в журнале прозой:
Рукопись «Ювенильного моря» в «Знамя» принес Коля Тюльпинов[335]. Он появился в отделе прозы с небольшой картонной папкой в руках – и сообщил: только что из «Нашего современника», там не берут. <…> Журнал оставался без главного – принял решение Катинов[336]. <…> Для «конвоя» заказали врезку Сергею Павловичу Залыгину, он ее срочно написал. <…> А Платонов вышел в «Знамени», номер уникальный, совсем без главного редактора. Номер июньский за 1986 год[337].
В том же июне, впрочем, сюжет с новым главным редактором разрешился.
