Дни, когда мы так сильно друг друга любили - Эми Нефф

Меня не в первый раз удивляет, какой взрослой она стала, какое циничное и мрачное мировоззрение у человека в двенадцать с половиной лет.

– Я знаю, что ситуация в мире напряженная. И тоже скучаю по тете Мэйлин. Однако постоянное беспокойство не поможет – от него чувствуешь себя еще более беспомощным.

– А мы все беспомощные! Тетя Мэйлин была беспомощной, и президент Кеннеди тоже. Они оба погибли, и никто из них этого не предвидел!

– Иногда случается что-то плохое, и мы ничего не можем с этим поделать. Надо просто радоваться жизни и надеяться, что мы ко всему готовы.

Отложив ножницы и газету, Джейн одаривает меня свирепым взглядом.

– А она как раз радовалась жизни и в конце концов нашла себе кого-то, но все равно погибла! А сын Кеннеди, которому пришлось хоронить отца в свой третий день рождения? То, как он отдал честь гробу… Нет в мире никакой справедливости, папа!

В глазах у нее слезы, щека покраснели, она отворачивается. У меня перехватывает горло при мысли об этом мальчике. Голые ноги с ямочками на коленках, застегнутое на все пуговицы пальтишко, прижатая ко лбу рука… Душераздирающий жест малыша, который слишком мал, чтобы что-то понять. Последнее прощание с отцом, которого он не запомнил, чье лицо он будет знать только по фотографиям. Так же как и наши дети никогда не знали моих родителей, тепла их объятий и рассказы о них воспринимают как сказки.

– Да, это несправедливо. Но то, что происходит в мире, не в нашей власти, и не мы решаем, когда из него уходить. Нам остается лишь любить близких. Вот это в нашей власти.

Я забираю у нее ножницы и вырезки из газет и кладу на тумбочку.

– Убираем на ночь, хорошо? Постарайся немного поспать. Утром всегда чувствуешь себя лучше.

Она кивает и неохотно ложится на спину, в свете фонарика мы отбрасываем на стену тени. Джейн выключает фонарик, глазам нужно немного времени, чтобы привыкнуть к темноте. Я наклоняюсь и целую ее в лоб, удивляясь, что она не отпрянула.

– Спокойной ночи, дочка.

– Спокойной ночи, папа.

Поворачиваюсь, но не успеваю дойти до двери, как она окликает меня.

– Па!

Я останавливаюсь на пороге.

– Я не специально грублю маме все время! – говорит Джейн. – Иногда я ничего не могу с собой поделать, но мне стыдно. Передай ей, что я прошу прощения.

– А может, сама ей скажешь? Ей будет приятно.

– Ну не знаю… Я именно тебе хотела сказать, чтобы ты не думал обо мне плохо.

– Я никогда о тебе плохо не думаю! И открою тебе секрет…

– Ну-ка, ну-ка?

– Ты такая же, какой была мама в детстве. И дядя Томми. А это люди, которых я любил больше всего на свете.

Она молчит, натянув одеяло до подбородка.

– Хотя я все равно думаю, что ей было бы приятно услышать твои слова. Для нее это важно.

Я закрываю за собой дверь и иду по коридору в спальню, отмечая, что ковер, который мы постелили при переезде более десяти лет назад, вытерся и обтрепался по краям. Пора менять. Открываю дверь и только тут осознаю, как болит тело после напряженного рабочего дня. Эвелин спит, повернувшись лицом к своей тумбочке. По ночам она всегда прижимается ко мне всеми своими изгибами, и, даже заснув в одиночестве, она приняла такую позу, чтобы ее можно было обнять.

Вдруг в голове всплывают слова Эвелин: «Я считала ее неуязвимой». Я выключаю висящую над ней лампу и забираюсь под одеяло. Придвигаюсь ближе, и она тоже пододвигает бедра мне навстречу. Я целую ее в плечо, провожу губами по гладкой коже. «Спокойной ночи, Эвелин. Я очень тебя люблю». Она что-то бормочет в ответ, наверное, какие-то похожие слова. Мне приходит в голову мысль, превращающая страх в безмолвную клятву: «Без нее я жить не буду. Ни дня».

Прижимая к себе жену, я успокаиваюсь и впервые за долгое время засыпаю. Я сплю и вижу жизнь без смерти и вечность, где я держу в объятиях женщину, которую люблю.

Глава 15

Эвелин

Декабрь 2001 г.

Бывают хорошие дни, вот только сегодняшний не из их числа. Большую часть времени я провожу на диване, то засыпая, то просыпаясь, плечи и шею сводит от боли. Когда я в очередной раз просыпаюсь ближе к вечеру, Джозеф читает в кресле.

– Джозеф?

Я всматриваюсь в него, вытирая мокрые от слюны губы и подбородок. Он опускает газету, чтобы глянуть на меня, и на его лице появляется беспокойство, которое он пытается скрыть за грустной улыбкой.

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально. Немножко устала.

– Ясно.

– Вайолет спрашивала, а что, если отметить Рождество у нее.

– Отличная идея.

– Я не хочу, чтобы у кого-то, – шепчу я, словно боясь, что кто-то услышит, хотя мы и одни.

Я понимала, что все изменится, как только они узнают. Даже если я попытаюсь заморозить себя во времени в этот последний год, их представление обо мне изменится, как меняются и снимки моего мозга. Но это наше последнее совместное Рождество, и ни к чему его омрачать – куда уж больше – беспокойством, добрыми советами, предложениями помощи, крепкой рукой, протянутой каждый раз, когда я встаю, и жалостливыми взглядами, отведенными в сторону. Я их мать, бабушка, а не пациент, не надо мне сочувствовать, за мной ухаживать. Я хочу провести последнее Рождество с семьей, даже если это моя иллюзия. Создать еще одно воспоминание, в котором я такая, какая есть, а не такая, какой они меня представляют.

Веки тяжелеют, я снова проваливаюсь в сон, однако успеваю услышать, как Джозеф говорит:

– Знаешь, тебе не обязательно тащить все на себе.

У меня нет сил спорить, я больше не могу его видеть, моя грудь словно якорь тянет меня в глубину, туда, где пространство и время перестают существовать, где исчезает мучающая меня боль.

На следующий день все чудесно. Окна обрамлены инеем, на улице пасмурно, и уже в полдень мы зажигаем свет. Сегодня канун Рождества, холодно, и обещают еще больше снега. Уютный свет лампы отражается в глянцевой поверхности «Стейнвея», за которым на полированной скамье из черного дерева с прямой спиной сидит Джейн. Хоть она и не смотрит на меня, я знаю, что она ждет моей отмашки.

Мы репетировали несколько месяцев. Концерт уже скоро, в январе. Поначалу нам одновременно казалось, что «ой, ждать слишком долго» и «нет, мы не успеем нормально подготовиться». Я