Дни, когда мы так сильно друг друга любили - Эми Нефф
– Как ты себя чувствуешь?
Хотя я знаю, что она терпеть не может этот вопрос, не могу его не задать. Я все жду, что она ответит как-то по-новому, и это будет означать, что мы можем изменить курс, а потом, годы спустя, вспоминать, сами до конца в это не веря, о том, как мы не допустили самого плохого, а все потому, что не теряли надежды.
– Хорошо!
Она пытается улыбнуться, чтобы меня подбодрить, но получается гримаса. Я прижимаюсь к ней и сейчас, когда мы рядышком под одним покрывалом, не могу не чувствовать себя ее маленькой дочкой.
Спрашиваю ее, стараясь подавить дрожь в голосе:
– Тебе страшно?
– Иногда.
Ее лицо разглаживается и каменеет, становится как маска. Такое выражение я замечала у нее и раньше – это один из симптомов, которые я научилась определять, фиксировать. Вот они, реальные ответы на мои вопросы.
– Но, дорогая, больше, чем уйти, я боюсь остаться, остаться в пустоте.
Я провожу пальцем по вмятине на старинном дубовом столе. На нем вообще полно царапин от вилок и белесых кругов от запотевших стаканов.
– Понимаю, о чем ты. Лучше, чем кто-либо. Я тоже боюсь остаться в пустоте.
– Ты не останешься. У тебя есть Коннор.
Если бы это было правдой, ей не пришлось бы этого говорить. Никому не приходится ее переубеждать насчет папы. Они с папой как глициния: он – основа, вокруг которой лианой обвилась мама, давая жизнь тому, что иначе было бы пустой рамкой. Мы с Коннором отдалились друг от друга самым обыденным образом – после того, как дети выпорхнули во взрослую жизнь. Нас ничего не связывает, кроме нашего малыша, который уже вовсе и не малыш и скоро станет совсем самостоятельным. И что тогда? Я прекрасно осознаю, что мне почти нечего сказать мужу, когда мы оказываемся вдвоем за столом. Я не могу вспомнить, когда мы в последний раз обнимались.
После паузы я говорю дрожащим, неуверенным голосом:
– Я все еще думаю о том, чтобы уйти.
Поднимаю взгляд, ожидая ее реакции. Жду, что она подскажет, как поступить, заверит, что, несмотря на мои намерения, я не такая уж ужасная.
– Интересно, как он отреагирует? Будет бороться за наш брак? Может, нам чего-то такого и не хватает.
Мама медленно выдыхает.
– Я однажды уходила.
У меня глаза на лоб лезут. Может, это игры разума? Я читала о возможной при ее диагнозе спутанности сознания, о том, что память может подводить.
– Ты о чем?
– Я ушла от твоего отца. Вернее, попыталась. Когда Джейн и Томас были маленькими, еще до твоего рождения.
На мгновение я остолбенела, затем покачала головой, уверенная, что мы друг друга недопоняли.
– Да ладно! Не верю. Вы с папой так сильно любите друг друга!
Она кивает.
– Любим, конечно. Я его любила, даже когда собирала чемодан. Но… Я почувствовала, что больше себе не принадлежу.
Она смотрит мне прямо в глаза ясным взглядом, пугая четким ходом мыслей: это значит, что она говорит правду.
– На меня свалились дети и гостиница. Я превратилась непонятно в кого. Не узнавала саму себя.
Я сижу с открытым ртом, не в силах скрыть потрясение.
– Вы ведь любите друг друга…
Она грустно улыбается.
– Дело было не в отце. А в том, что жизнь складывалась не так, как я ожидала. Я словно тонула, и все, чего я хотела, было недосягаемо. Я была в ужасе, что если я что-то не предприму, то потеряюсь навсегда.
У меня текут слезы облегчения, я ошеломлена и опустошена, когда слышу, что у нее, оказывается, были точь-в-точь такие же мрачные мысли, как у меня.
– Мама, я чувствую то же самое.
– Знаю. Поэтому и рассказываю. Потому что я действительно уехала и очень рада, что не успела уехать далеко. Иначе мне не довелось бы пережить лучшие моменты своей жизни. И у меня никогда не было бы тебя. – Она берет меня за руку и сжимает ее.
Неправда… Только не мои родители. Только не моя мама! У меня так много вопросов, я не знаю, с чего начать, пытаюсь сопоставить это новое представление об их браке с тем, которое у меня есть, которое я храню и ношу с собой, как любимую фотографию.
– И как все происходило?
– Я села в машину и поехала в Бостон. У меня и плана-то не было, кроме смутной мечты играть в симфоническом оркестре. Я просто хотела оторваться от всего этого, пока меня не затянуло окончательно. А я… я не смогла. Мне надо было на прослушивание, но я пропустила назначенное время – случайно или, может быть, даже немножко намеренно… Я не знаю, я просто сломалась. Думала только о твоем отце и о том, какой это будет для него удар. Пыталась представить себе жизнь без него и не смогла. Потерять его и причинить ему боль было страшнее всего того, с чем мы могли столкнуться вместе.
При мысли о том, как я буду разговаривать с Коннором, у меня внутри все переворачивается. Усажу его рядом и произнесу: «Давай разведемся»? Думать об этом, поделиться переживаниями с родителями, которые умеют хранить секреты, – это одно. Но сказать ему? Я проигрывала в уме простенький сценарий того, как будет «после», – живу в собственном домике, привыкаю готовить для себя одной, в одиночку еду навестить детей в колледже, – однако не решалась представить тот самый момент, когда слова слетают с моих губ, а лицо Коннора искривляет гримаса шока и боли. Человек, который этого не заслуживает, этого не ожидает, который уже два десятилетия отдает семье все силы, растит детей и оплачивает счета, уверенный, что мы преодолеем все трудности. Наши доверие и дружба бесценны. Во мне сидит уверенность, что он никогда бы так не поступил: не выбил бы у меня почву из-под ног, не попросил бы о немыслимом, не
