Дни, когда мы так сильно друг друга любили - Эми Нефф
Она уже летала на самолетах, но на больших, пассажирских, а на таком – ни разу. После выхода на пенсию мы позволили себе несколько поездок, даже всей семьей посетили Диснейленд, когда внуки были маленькими. Эвелин всегда хотела увидеть Калифорнию: с тех пор, как туда уехала Мэйлин, ее манили солнце и волны Тихого океана. И однажды мы туда отправились, проехали на велосипедах по мосту Золотые ворота, помочили ноги в Тихом океане, продегустировали вино в Сономе – и маслянистое, насыщенное, и легкое, с оттенком цитрусов, цветов, земли. У меня к тому времени были не самые приятные воспоминания о Калифорнии, однако ради Эвелин, которая мечтала там побывать, я согласился на поездку. Прежде она никогда не отрывалась от земли, чтобы очутиться в совершенно новом месте, не поднималась, невесомая, ввысь, глядя на уменьшающуюся землю. При взлете она схватила меня за руку, но как только мы оказались в воздухе, она не отлипала от иллюминатора, испытывая благоговейный трепет от того, что поднялась выше облаков.
Пилот выводит нас на взлетную полосу и выдает два кожаных авиаторских шлема и защитные очки. Эвелин убирает назад длинные серебристые волосы и надевает шлем, закрывая уши. Я следую ее примеру, а затем мы с пилотом помогаем ей взобраться на подножку, перебраться через крыло и сесть на сиденье позади кабины.
Я втискиваюсь рядом и трогаю ее за колено.
– Любовь моя, если судить по головному убору, из тебя получился бы отличный пилот.
Она смеется:
– Эх, вот в чем было мое призвание! – и натягивает очки на глаза.
Пилот заводит двигатель; рокот, от которого по телу проходит вибрация, мешает дальнейшему разговору. В знак готовности мы поднимаем большие пальцы, и биплан начинает движение по взлетной полосе. Волнение и страх Эвелин отдаются у меня в груди, в момент отрыва от земли я крепко сжимаю ее ладонь. Мы радуемся, что надели теплые многослойные куртки, на подъеме воздух проносится мимо нас с оглушительным шумом, похожим на радиопомехи, – как будто переключаешься между станциями на полной громкости. Эвелин поднимает руки над головой, простирая их к небу, я вижу, что она смеется, открыв рот… Звук ее смеха уносит ветер.
Мы оставляем позади медно-желтую рощу, следуем за стаей чаек, пилот указывает на бухточки и укромные пещеры, вдалеке виднеется россыпь скал – это острова Тимбл. Облака над головой – как слой ваты, море внизу – лазурная гладь, а мы, держась за руки, висим между ними. После приземления в ногах дрожь, хочется закричать, ударить себя в грудь, снова подняться в воздух только для того, чтобы выпрыгнуть из самолета, благополучно приземлиться с парашютом, ощутить трепет от того, что жив. Те же чувства я вижу в Эвелин – той самой дикарке с пляжа, которая, топчась в нетерпении внизу, подначивала меня прыгнуть с самого верха скалы. Той самой девушке, которая хотела сбежать в Бостон или Калифорнию. Я всегда боялся ее потерять, боялся, что она станет иной, найдет что-то другое. Эвелин намерена бежать еще раз, последний. И я ей позволю, потому что на этот раз пойду вместе с ней, и мы вдвоем улетим к свету.
Мы зовем к себе детей и внуков в честь дня рождения Томаса. Утром чуть не отменяем празднование: Эвелин нервничает, у нее болит все тело, тремор усилился. После обеда она ложится поспать, и к приезду детей ей становится лучше, так что вечер проходит так, как он прошел бы в другом – обычном – году. Мы с аппетитом поглощаем незамысловатую еду: ростбиф с картофельным пюре и зеленой фасолью. Томас сказал, что свой последний день рождения с нами хочет провести просто, без затей, да и нам не надо ничего этакого в наш последний год.
Вайолет достает коробки со старыми фотографиями (я сто лет их не видел), и все собираются вокруг кухонного стола, держа в руках тарелки с кусками теплого яблочного пирога, на которых тают шарики ванильного мороженого. Яблоки мы нарвали вчера, в фермерском саду, целый мешок сорта макун, и, пока собирали, тут же, вытерев о рубашку, пробовали – такие сладкие, терпкие и идеально хрустящие. Десятилетиями мы водили туда детей и внуков, они лазали по деревьям и бегали по рядам, вонзая зубы в первые аппетитные яблочки, набивая рты хрустящей мякотью, вытирая губы рукавом.
– Джейн, твоя шевелюра! – хихикает Вайолет, вытащив из стопки фотографию. – Я и забыла, какая она была гигантская.
– Моя шевелюра, говоришь? – хохочет в ответ Джейн. – А про свои шмотки ничего не хочешь сказать?
Из всех детей Вайолет сегодня присутствует только Патрик, остальные на учебе, поэтому именно ему выпадает шанс похохмить над матерью. Он выхватывает фотографию у Джейн.
– Мам, ну че-то правда как-то не очень.
Вайолет пожимает плечами.
– Дело было в шестидесятые, милый. Это было модно, хочешь верь, хочешь нет.
Эвелин встречается со мной взглядом и смеется.
– Хорошо, что мы в детстве мало фотографировались. Хотя дедушка мог бы всякое вам рассказать. Когда я была маленькой, я была скорее гадким утенком, чем прекрасным лебедем.
– Да не была ты гадким утенком! Такой, немного чумазый лебедь в комбинезоне, – хмыкаю я, глядя на стопку черно-белых фотографий. – Смотри, какие мы тут молодые!
Я протягиваю фото Эвелин. Это один из первых снимков, на которых мы вместе. Томми, как истинная звезда, стоит в центре, обняв нас обоих. Мне лет тринадцать, и я уже на голову выше Томми. Хотя изображение и выцвело, я помню, что мы тут загорелые и широко улыбаемся – не просто позируя фотографу, а искренне.
Я представляю, как он сейчас сидел бы рядом с Эвелин, предаваясь воспоминаниям и отпуская шуточки. Однажды я понял, что прошел целый день, а я о нем не вспомнил. Мне стало так стыдно! Как я мог забыть? Постепенно один день перетек в два, а затем в три, и вскоре набралась неделя без привычной тупой боли. Тоска по нему превратилась в пыль, которая покрывала каждую поверхность, парила в воздухе, была незаметной, пока не попадала в столб света, где она лопалась и преломлялась, танцуя перед глазами. Когда, например, Джейн впервые нырнула с причала – там, где неглубоко, с вытянутыми носочками, – мы с Эвелин обменялись взглядами: Томми понравилось бы. Но он так и не увидел бесконечное множество вещей.
Мы тогда и представить не могли, какою станет жизнь. Столько всего изменилось; там, где, сколько я помню, были только поля и грунтовые дороги, стоят новые дома и магазины.
