Дни, когда мы так сильно друг друга любили - Эми Нефф
После того, как мы обустроились, я купил подержанное пианино «Болдуин». Решив удивить Эвелин, я отполировал его до блеска – оно стало как новенькое – и, завязав ей глаза шарфом, повел ее в кабинет, где оно стояло. По вечерам, с Джейн на коленях, она музицировала, а вокруг сидели гости с бокалами вина в руках. Через открытые окна до нас долетал соленый морской воздух, и казалось, Эвелин снова обрела покой. Но о второй беременности она мне сообщила с побелевшим лицом. Когда я потянулся к ее животу, она отстранилась, оттолкнула меня. И долго не хотела выбирать имя, «чтобы не сглазить».
В тот день, когда родился сын, она снова была на седьмом небе от счастья и улыбалась так, как не улыбалась несколько месяцев. Она обняла малыша, погладила его по щеке, рядом с ними на больничной койке свернулась калачиком Джейн.
Я сел к Эвелин и поцеловал ее в лоб.
– А давай назовем его Томасом?
Со слезами на глазах она прошептала: «Томас» и потянулась ко мне, а я потянулся к ним ко всем. Нас в семье стало четверо.
С рождением Томаса я чувствую, что Эвелин вновь погружается в себя. Я наблюдаю, как она укачивает плачущего младенца в коридоре, сгорбившись от усталости. Ей двадцать восемь, но вторая беременность добавила ей возраста, затянутый халат маскирует торчащий после родов живот и набухшие груди с едва заметными растяжками. Укачивая Томаса, она ходит мерным шагом почетного караула. На этот раз она не плывет со мной в наш тайный печальный оазис; она плывет туда, откуда ее становится все труднее вытащить. В труднодоступные далекие края.
– Дай-ка мне, – прошу я, тихо подходя к ней в холле.
– О, ты вдруг захотел помочь?
Она хмурится и отворачивает от меня Томаса. Я следую за ней в детскую.
– Не понял.
– Ты хорошо устроился! Спишь себе всю ночь напролет!
– Мы это уже обсуждали. – Мой голос звучит ровно, я ступаю по раскаленным углям. – Потому что днем я работаю.
– А я что, по-твоему, делаю?! – резко спрашивает она, перекрывая крики Томаса.
– Я понимаю, тебе тоже тяжело. Я не говорю, что ты не работаешь!
Я поднимаю руки в знак отступления.
– Ладно, иди, тебя ждет твой драгоценный сон!
Она прогоняет меня, а сама остается сидеть в кресле-качалке с Томасом на груди. Глаза у нее закрыты, в таком настроении ей не хочется меня видеть.
Я думал, что приезд домой все решит; на море к нам вернулась бы долгожданная легкость (впрочем, теперь я в этом не уверен). Бывают редкие моменты, когда я вижу прежнюю Эвелин и обретаю надежду, что она снова найдет к нам дорогу. Однажды летним вечером, когда мы вместе готовили, а Джейн сидела рядом на высоком стульчике, резко набежали тучи и начался дождь. Вскоре вообще хлынуло как из ведра, и Эвелин побежала снимать с веревки белье. Я выключил плиту, чтобы ужин не подгорел, и бросился на помощь. Она стягивала с прищепок полотенца, пополняя охапку у себя в руках, соревнуясь в скорости с ливнем. Вдруг, уже вся мокрая, она остановилась, подняла голову к небу и улыбнулась. Я хотел подбежать к ней, схватить, поцеловать, разделить ее чувства, но замер в дверях. То, как она улыбалась дождю, казалось священным.
Поймав мой взгляд, Эвелин перестала улыбаться и воскликнула:
– Так здорово, правда?!
По щекам у нее стекали капли, я не мог отвести от нее глаз. В насквозь промокшем платье она подбежала ко мне и поцеловала. Но эти мгновения проседали под тяжестью груза, который она несла, подобно тому, как бельевая веревка провисает до земли от намоченного дождем белья.
К вечеру нога ноет от нагрузки: днем я лазил по крыше в поисках протечки и долго стоял с гостями, которые выезжали позже расчетного часа. Я тянусь к тумбочке за обезболивающим и роняю на пол книгу Эвелин, потрепанную «Джейн Эйр», которую она перечитывает в сотый раз. Когда я ее поднимаю, оттуда выпадает сложенный листок. На нем жирно написано и обведено в кружок слово «Желания».
– Давненько не видел… – Я поднимаю листок и переворачиваю его на ладони. – Ты их до сих пор пишешь?
– Какие глупости, Джозеф! Ничего я не пишу, это просто закладка.
Она выхватывает листок у меня из рук и засовывает обратно в книгу, не ища нужной страницы.
– Эвелин Майерс, сроду бы не подумал, что ты считаешь желания глупостью, – поддразниваю я. – Пиши дальше! Или составь новый список!
Раньше она улыбалась каждый раз, когда я называл ее по новой фамилии. Однажды, думая, что я не слышу, она сама к себе так обратилась, подкрашивая губы перед зеркалом. Сейчас она тоже улыбается, но с ноткой грусти.
– Ну, может, Эвелин Сондерс и не считала их глупостью, а у Эвелин Майерс нет времени на девичьи мечты.
– С детьми все станет проще. Вот увидишь.
Я целую тыльную сторону ее пальцев и желаю спокойной ночи. Через мгновение она спрашивает:
– А что, если мы вместе напишем список? Общий.
– Жениться на тебе, вместе управлять гостиницей – вот мой список. – Я провожу пальцами по ее руке. – Сделать тебя счастливой, завести детей… Честно говоря, больше я никогда ни о чем не мечтал.
Ее лицо мрачнеет.
– Терпеть не могу, когда ты так говоришь!
– Как?
– Как будто все идеально!
Я втягиваю воздух, меня ударили под дых.
– Вот только не надо мои слова переиначивать.
– У меня иногда нет времени на душ! А ты в одиночку горбатишься на гостиницу! Ты вот именно об этом и мечтал, да?
– Черт возьми, Эвелин… – Я отстраняюсь от нее. – Да, именно об этом и мечтал. Я не утверждаю, что у нас все идеально. Однако большинство людей были бы здесь счастливы. Только не ты, тебе вечно все не так!
У меня внутри все сжимается. Сама ведь просилась домой, а теперь, видите ли, для нее это гонка на выживание.
– Попробуй посидеть с детьми весь день, тогда и поговорим!
– Ты этого хотела. Сама сказала, что хочешь детей.
Эвелин запрокидывает голову к потолку, взбешенная моей непонятливостью, моим стремлением опустить ее на землю и условиями, в которых мы живем по моей вине.
– Этим мои желания не ограничиваются.
– Ладно, ты чистишь туалеты, драишь душевые и чинишь крышу, а я пойду поиграю с детьми на пляже, если для тебя это мучение.
Она сверлит меня взглядом и ледяным тоном произносит:
– После таких слов я начинаю тебя ненавидеть.
Я должен отступить, я знаю, как ей тяжело, знаю, как
