Дни, когда мы так сильно друг друга любили - Эми Нефф
– А что не так? У тебя есть варианты получше?
– Все по-твоему. Вот в чем суть.
– Мы же договорились! Я ни к чему тебя не принуждал.
Она вызывающе скрещивает руки на груди.
– А может, я передумала.
Я отшатываюсь.
– Что ты хочешь сказать?
– То самое!
– Ну ничего себе заявленьице!
– Я как в капкане, понимаешь?
– В капкане? – не верю я своим ушам. – Ладно, тогда уходи. Уходи, если так. Если здесь все плохо, меня ты ненавидишь, с детьми тебе противно, и все, чего ты хочешь, – это пойти бренчать на пианино и жить в какой-то выдуманной стране без всякой ответственности!
– Не надо со мной так.
– Уходи! Беги из капкана!
– Как будто у меня есть выбор, – говорит она с ядом в голосе.
– Я не заставляю тебя быть здесь! – ору я. – Не надо со мной быть через силу!
– Все, забудь! Все равно ты не понимаешь.
– Отлично! – Я вскидываю руки. – Ты ненавидишь всю нашу жизнь, а я должен об этом забыть.
– Теперь явно не я переиначиваю сказанное.
Она бросается чистить зубы, по пути швыряя книгу на кровать. Книга попадает мне в колено, из страниц, подразнивая, торчит листок. Дожидаюсь, когда в ванной зашумит вода, разворачиваю его и, кипя от злости, мельком читаю, прежде чем спрятать обратно. В глаза бросается последняя строчка, написанная другими чернилами, свежая: «Выступить с Бостонским симфоническим оркестром».
Забытая мечта, реликвия из другого времени, возвращенная к жизни.
Приходит Эвелин, натягивает одеяло на плечи, поворачивается ко мне спиной и выключает лампу. Я еще долго лежу без сна. Снова боюсь за нее, впервые по-настоящему боюсь за нас. Боюсь, что она уйдет, что вдруг будет счастливее без нас и что на этот раз я не смогу ее найти и вернуть домой.
Глава 11
Джозеф
Октябрь 2001 г.
Мы едем вдоль побережья, осмелившись выполнить еще один пункт из давнего списка. Собираемся «коснуться неба»: полетать на биплане, набрать высоту и скользить над медными макушками деревьев, над береговой линией, которую мы видели только с земли. Меня увлекает возможность по-новому взглянуть на вещи, чей привычный образ намертво впечатался в память.
Эвелин, с выдвинутым подбородком и приоткрытым ртом, дремлет рядом на пассажирском сиденье. Даже ее поза говорит о том, что она проигрывает в борьбе с болезнью. У меня сердце рвется каждый раз, когда она возится с пуговицами на кофте, или находит ключи в морозилке, или привидением бродит ночью по дому, не в силах уснуть. Наблюдать за ней – новый вид душевных мук. И все же мы не останавливаемся, идем вперед по маршруту, который она наметила много лет назад: «танцуем вальс», «ищем зарытые сокровища», «учимся французскому» – выполняем пункт за пунктом, словно перепрыгивая с камня на камень.
Я не думаю о великих делах, у меня нет неудовлетворенных амбиций, которые вдруг дали бы о себе знать, а есть мысль: что сделано, то сделано, и она приносит неожиданное облегчение. Семена посажены, почва взрыхлена, остается лишь наслаждаться цветением. Когда я пытаюсь оценить ситуацию, то моя смерть представляется мне чем-то абстрактным, и по мере того, как я к ней приближаюсь, она меняет очертания и ускользает. Я всегда знал, что это произойдет, но никогда не готовился. Как приготовиться к тому, что перестанешь существовать? Вот, пожалуйста, момент близок. На дворе уже октябрь, и шуршание золотых листьев под ногами возвещает о нашей последней осени, за которой придут последняя зима и последняя весна. У меня есть восемь месяцев, чтобы считать морщинки на пальцах Эвелин, подобные годичным кольцам у дуба, наблюдать за растущим животом Рейн в ожидании, когда под натянутой кожей начнет толкаться правнук, вдыхать запах соленого океанского ветра, укрывая на зиму мешковиной молоденькие растения. На восемь месяцев погрузиться в жизнь – единственный известный мне способ подготовиться к смерти.
Эвелин просыпается и смотрит на пролетающие за окном деревья. Я похлопываю ее по бедру, привлекая к себе внимание, и говорю:
– Когда мы вернемся, скажи Джейн, чтобы приезжала заниматься на пианино.
Не поворачиваясь, она переспрашивает:
– Заниматься? Зачем?
У меня падает сердце.
– А ты не помнишь?
– Я помню! – Эвелин резко поворачивается, оскорбленная. – Но посмотри на меня, Джозеф. Посмотри вокруг. Мы маемся ерундой.
– Вовсе это не ерунда!
– Я старуха.
Я смеюсь над этим заявлением, чего только не скажешь для убедительности.
– А я старик. И что?
– Нет, я имею в виду… – расстроенная, она с трудом подбирает слова. – Все намного серьезнее. Я прожила замечательную жизнь.
– Ну и?..
– Это эгоистично. Всё вот это… Я эгоистка.
Новости по телевизору теперь для нас постоянный источник укора: близкие тех, кто был в башнях, отчаянно нуждаются в утешении, ищут ответы среди руин, пытаются осознать катастрофу, в то время как мы с Эвелин добровольно шагаем навстречу смерти.
– Ну откажешься ты от мечты, что это даст?
Она качает головой.
– Да кто его знает…
Я делаю паузу, готовясь прощупать почву.
– Ты все еще хочешь довести дело… до конца?
– Не знаю, – тихо отвечает Эвелин.
– Может, подождем, посмотрим, как ты будешь себя чувствовать? – предлагаю я.
Ее голос становится резче.
– К тому времени будет поздно.
– Нам не обязательно решать сейчас.
Она молчит. Я делаю последний заход, опасно нависая над пропастью.
– В любом случае отказ от выступления с оркестром будет неуважением к тем семьям…
– А сама наша идея? То, на что мы решились, – разве это не хуже?
После паузы я говорю:
– Мы можем передумать. Мы не обязаны этого делать.
– Ты не обязан.
– Ты тоже.
Неубедительный ответ, наши чаши весов явно неравны, мы оба заведомо проигрываем.
– Все эти люди… Они не знали заранее, не могли себе выделить год на исполнение желаний. У них даже не было времени позвонить родным, попрощаться! А мы берем и умираем по своей воле. Как-то нечестно.
– Да, как-то не очень, – говорю я с комком в горле.
Заезжаем на аэродром, где воротами служат два внушительных дуба с красновато-оранжевой листвой, и паркуемся. У Эвелин дрожат руки, и я не пойму, это от болезни или от нервов. Из-за
