Дни, когда мы так сильно друг друга любили - Эми Нефф
– За шею-то поддерживай!
Эвелин молча поджимает губы. У нее на руках заходится в плаче Томас. Она встает и, покачивая его, обходит кругом диван. Сегодня вечером заняты только два номера: парой молодоженов, которые практически не выходят, и пожилым мужчиной, приехавшим к дочери, так что мы в основном одни. Было бы потеплее, Эвелин бы прогулялась с Томасом по Сэндстоун-лейн, но зима уже вступила в свои права, ночь наступает рано и приносит с собой пронизывающий ветер. Джейн сидит у камина и расшвыривает кубики.
– Ч-ч-ч-ч, Томас, все хорошо, маленький, все хорошо!
Эвелин воркует с каменным лицом. Кубик попадает ей в лодыжку, и она с недовольным видом поворачивается.
– Джейн, хватит! Перестань кидаться!
– Эвелин, ты его покормила? Так кричат голодные дети!
У миссис Сондерс слишком резкий голос, хотя при этом она спокойно сидит на диване, сложив руки на коленях. Похоже, не помнит, что у Эвелин это не первый ребенок, и как-то же она справлялась с Джейн без посторонней помощи.
Возвращение в Стони-Брук напрягало Эвелин тем, что придется жить близко к родителям. Она с ними не разговаривала со дня похорон моего отца, да и тогда их общение было натянутым. Но когда мы зашли в холл гостиницы, то, несмотря на покрытую пылью мебель и сгнившие доски на крыльце, я сразу представил, как наши дети бегают по лугу за домом, как в кабинете устанавливают пианино, а мы с Эвелин показываем постояльцам дорогу на пляж. Я посмотрел на Эвелин, отчаянно пытаясь понять, чувствует ли она то же самое, и ответом мне стала ее ладонь в моей руке. Гостиница «Устричная раковина». Наш дом.
В тот первый день, хоть Эвелин особо и не хотела, мы заскочили к ее родителям, чтобы сообщить, что мы вернулись насовсем. Крыльцо было завалено листьями, двор зарос, медный дверной молоток потускнел. Дверь скрипнула, и в проеме, щурясь от дневного света, появилась миссис Сондерс. Она всегда была худой, теперь же в ее фигуре сквозило что-то жутковатое, как будто к ней в доме тоже плохо относились.
Если она и удивилась нашему визиту, то виду не подала.
– А я все думаю, сколько же еще гостиница будет пустовать. Отец на работе, я скажу, что вы заходили.
Ее взгляд скользнул вниз, к округлившемуся животу Эвелин, но на лице ничего не отразилось – ни гнева, ни радости. Все с тем же унылым выражением лица она сказала:
– Не ожидала тебя увидеть с животом. Я думала…
– Тебя мое замужество вроде никогда не интересовало, так что просить сидеть с ребенком я не буду, не волнуйся, – прервала ее Эвелин и развернулась, чтобы уйти.
После этого мы виделись редко. На пляж миссис Сондерс не ходила, и только иногда у нее в окне горел свет, или на крыльце после ужина мелькал огонек сигареты. Мы были заняты гостиницей, Джейн, обустройством новой жизни – странным, перевернутым отражением старой. Потом мистер Сондерс, которому был шестьдесят один год, умер от сердечного приступа, и у матери Эвелин не осталось ни друзей, ни родственников, к которым она могла бы прилепиться. Когда муж был жив, он редко бывал дома, не проявлял к ней особых чувств, но, видимо, клубы дыма от сигар создавали эффект его присутствия. После его смерти ей стало одиноко, и, когда у нее появился еще один внук, мальчик, она, наступив на горло собственной гордости, оказалась у нас на пороге. Эвелин, обезумевшая от усталости и отчаянно нуждавшаяся в дополнительной паре рук, согласилась на перемирие.
– Естественно, покормила! А он все равно плачет!
Джейн снова бросает кубики. Взгляд Эвелин становится жестким.
– Нужно сменить подгузник, – настаивает миссис Сондерс. – От него вроде как пахло, когда я брала его на руки.
– Перестань, а? Он сухой и сытый! А плачет просто так!
Разговор прерывает стук в дверь из гостиной, и седовласый джентльмен, наш частый гость, просовывает голову, чтобы попросить дополнительные полотенца. Эвелин вручает мне Томаса и выходит вслед за ним, а я рад, что нас отвлекли. Крики Томаса переходят в тихий стон. Сердце у меня начинает биться спокойней, а до этого я даже не замечал, как сильно оно колотится, ведь стресс Эвелин передавался и мне.
В тот вечер, когда мы готовимся ко сну, Эвелин молчит, погруженная в свои мысли. Забравшись под одеяло, она поворачивается ко мне.
– Мы же правильно поступили, что дали маме вернуться в нашу жизнь?
– Ну иногда она жестковата…
– Не иногда, а постоянно!
– Хорошо, постоянно. Но у нее больше никого нет, да и у нас, кроме нее и Мэйлин, тоже. Я бы все отдал, чтобы мои родители дождались внуков.
– Я бы тоже… Ты же знаешь, я любила твоих родителей. Однако мои, они другие. – Эвелин замолкает, накручивая на палец прядь волос. – Ты в курсе, что я не плакала по отцу? Даже где-нибудь в уголке, в одиночестве – не плакала. Он все время был на работе, я его даже толком не знала, а он – меня. И вообще, я до сих пор на них злюсь: для них существовал только Томми. Когда он умер, это было словно… А потом она приходит сюда и рассказывает мне, как растить детей? Как будто она что-то об этом знает! Сама сплавила меня куда подальше. Что это за мать?! – Эвелин замолкает, а затем, уже тише, продолжает: – И что это за дочь, которая не плачет по отцу?
Я открываю рот, чтобы ее успокоить, и в этот момент раздается крик Томаса, проснувшегося у себя в кроватке. Эвелин вздыхает, затем откидывает одеяло, чтобы отправиться к нему.
– Может, давай я?
Эвелин раздраженно отмахивается от моего предложения. Томас гораздо более трудный ребенок, чем Джейн, Эвелин не спит ночами, давая ему грудь и укачивая, и по утрам я вижу у нее под глазами серые круги.
Иногда я чувствую себя виноватым за то, что настаиваю на детях, но четыре года – это слишком долгий срок для того, чтобы оставаться одним на острове нашей спальни, прячась в печали под одеялом. Эти четыре года стали новой жизнью; смерть Томми разделила нашу жизнь на до и после. Воспоминания о том, что было до, – словно туманный сон наяву, в котором наша загорелая троица качается в мягких волнах. То, что после, отмечено моей хромотой, чувством потери, ощущением, что меня выскребли изнутри, что из меня улетучивается воздух и лишь каким-то чудом я стою прямо. Годы, проведенные в бегах, ничего не изменили, наше
