Я. Тебя. Сломаю - Ольга Дашкова
Но отец, человек, чья любовь была моим якорем, предал это обещание. Он продал меня, не спросив, чего хочу, не дав права выбора.
Амир видит во мне добычу, которую нужно подчинить, сломать, как он ломает всех, кто встает на его пути. Его мать, Хадидже, смотрела на меня за ужином с холодным презрением. Ее взгляд говорили, что я – пятно на их безупречной династии.
Керем, с его наглой ухмылкой, видел во мне игрушку, которую можно сломать ради забавы. Юсуф, младший, прятал взгляд, словно боялся увидеть во мне правду, которую не готов принять. Все они против, но Амир – самый опасный. Он хочет не просто тело – он хочет мою волю, мой дух, мою душу.
Вода выключена. Полотенце скользит по коже, еще горящей от трения. Волосы, тяжелые и мокрые, липнут к плечам, капли падают на мраморный пол. В комнате, пропитанной ароматом благовоний, алое платье лежит на стуле, оно сыграло свою роль.
Взгляд Амира за ужином, тяжелый и хищный, говорил, что он видит мой бунт и наслаждается им. Это его шахматная партия, а я – фигура, которую он хочет загнать в угол.
Ложусь на кровать, шелк простыней холодит кожу, но покоя нет. Глаза закрываются, но сон приходит не как спасение. Кошмары обрушиваются, как цунами. Обрыв, острые камни внизу, ветер режет, как стекло.
Падаю в воду, черную, ледяную, она тянет вниз, сдавливает грудь. Кричу, но звук тонет. Это не за себя страх, а за кого понять не могу.
Кровь заливает воду, алая, как платье, которое надела на ужин. Выстрел разрывает тишину, и я теряю его снова.
Просыпаюсь, задыхаясь, горло сдавлено, простыни смяты. Слезы жгут щеки, вытираю их, ненавидя эту уязвимость. Комната освещает утренний свет, замечаю, что она изменилась.
На столе, у кровати, на полу – корзины и вазы, полные кроваво-алых роз.
Их аромат, густой, почти удушающий, заполняет пространство. Лепестки блестят, как свежая рана, и холод пробегает по спине. Это его рука. Амир.
Еще один знак, что он здесь, что он следит, что он не отпустит.
Подхожу к вазе, пальцы касаются лепестков. В одной из корзин – записка, почерк, резкий, уверенный: «Ты моя, даже если не хочешь этого»
Сминаю бумагу в кулаке, края режут кожу. Хочу разбить вазы, растоптать розы, но останавливаюсь. Это его ловушка – он ждет, что я сорвусь, что ярость выдаст слабость. Но я не доставлю ему удовольствия.
Сажусь на кровать, смотрю на розы, которые кажутся живыми, дышащими его присутствием. Мысли кружатся, как чайки над Босфором.
Бежать? Он найдет, как нашел тогда, когда я пыталась исчезнуть.
Кричать? Это только разожжет его интерес. Нужно быть хитрее, терпеливее. Амир – не бог, он человек, а у людей есть трещины. Нужно найти его слабость, его ошибку, и использовать ее.
Не знаю почему, но вспоминаю, как мама учила меня шить. Она говорила, что жизнь – как ткань: иногда рвется, но всегда можно зашить, если хватит терпения. Я не умела шить, но ее слова врезались в сердце.
Когда она умерла, я нашла ее старую шкатулку с нитками и иглами, и плакала, держа их в руках, потому что это было все, что от нее осталось. Медицина стала моим способом чинить жизни, спасать других от той боли, которую я не смогла остановить в ней.
Но сейчас, в этой комнате, окруженной розами и властью мужчины, который решил присвоить меня себе, моя решимость дрожит, как пламя на ветру. Поцелуи Амира пугают больше, чем его угрозы, больше, чем его деньги.
Где-то в глубине, в той части, которую я не хочу признавать, его прикосновения разбудили что-то темное и опасное. Он знает об этом. Его взгляд, его улыбка – они говорят, что он видит мою трещину и будет бить по ней, пока я не расколюсь.
Открываю окно, утренний воздух врывается, еще холодный, с запахом соли и свободы. Стамбул просыпается, Босфор несет свои воды, ему нет ни до кого никакого дела.
Снова ложусь в кровать, отворачиваясь от роз. Надо еще отдохнуть хоть немного, надо быть сильной и хитрой. Я одна в логове врага, а значит, нужно применить ненависть одного из них себе во благо.
Глава 17
Утро в доме Демиров напоминало сцену из старой турецкой пьесы: роскошь, скрывающая напряжение, и улыбки, за которыми прятался яд.
Я сидела за столом, одетая в платье цвета темного шоколада, струящееся по телу. Ткань была мягкой, но строгой, без вычурных узоров, подчеркивая мою решимость не играть по их правилам.
Мой макияж был скромным. Тонкая подводка, помады цвета спелой вишни был моим щитом. Но украшения, эти сверкающие цепи от Амира, остались лежать в коробках, как отвергнутые трофеи.
Я не надену их. Никогда.
Стол был накрыт с привычной для этого дома пышностью: серебряные подносы с теплыми лепешками, пропитанными ароматом кунжута, миски с йогуртом, украшенные медом и грецкими орехами, и маленькие чашки с кофе, от которого поднимался густой, горьковатый пар.
Аромат кардамона смешивался с тонкой нотой шафрана, напоминая о базарах Стамбула, где жизнь кипит, несмотря на интриги за высокими стенами. Я ела медленно, отламывая кусочки лепешки, чувствуя, как каждый глоток кофе возвращает мне силы.
Мне нужно было быть сильной, чтобы выжить в этом логове.
Я скользила взглядом по лицам сидящих за столом, изучая их, как врач изучает симптомы перед диагнозом. Хадидже-ханым, мать Амира, сидела во главе, ее шелковый платок был уложен с безупречной точностью. А ее лицо выражало явное холодное презрение, особенно когда ее взгляд падал на меня.
Она не скрывала, что я нежеланный гость, пятно на их династии, паршивая овца в этом элитном стаде. Ее пальцы, унизанные кольцами, сжимали ложку с такой силой, что казалось, металл вот-вот треснет.
Амир, мой ненавистный жених, сидящий рядом с ней, был воплощением сдержанной силы.
Его черная рубашка обтягивала плечи, подчеркивая мощь, а глаза, темные, как смола, следили за каждым моим движением. Он не говорил, но его молчание было громче любых слов.
Оно давило, обещая бурю, если я сделаю неверный шаг. Я чувствовала его взгляд на коже, как прикосновение раскаленного угля, но не опускала глаз.
Пусть
