Кубинец (СИ) - Вязовский Алексей

Кубинец

Глава 1

Когда нас выгнали из вагонов и построили рядом, то я сначала удивился: зачем столько охраны с собаками и винтовками? Какую опасность могут представлять старики, женщины и дети, шатающиеся от недоедания? Даже самый крепкий из нас сейчас вряд ли пробежит сотню метров, не упав.

Вдоль строя прошел молодой, чуть старше тридцати, эсэсовец с тремя кубиками гаптштурмфюрера в петлице. Совершенно равнодушно он осматривал нас, не останавливаясь. Только время от времени тыкал кончиком стека в кого-то в строю, и жертву тут же выволакивали и тащили в сторону. Один раз он только поморщился, когда за отобранным ребенком бросилась мать. Беднягу тут же сбили с ног, отходили сапогами.

— А я ведь знаю его, — прошептал мой сосед. — Это сын Карла Менгеле, Йозеф. Мы у них закупали сельхозоборудование в тридцать шестом. Он на врача учился.

— Ден мунд хальтен! — крикнул охранник.

И все замолчали. Исчез даже тихий гул, который всегда бывает, когда вместе собирают много народу. И стояли мы долго, часа три, наверное. Ноги гудели от напряжения. Выдержали не все. Несколько человек грохнулись в обморок. Таких деловито оттаскивали в сторону одетые в гражданское заключенные. Наконец, охрана зашевелилась. Но надежда, что нас куда-то поведут, пропала, когда оказалось, что это новый отбор. Забрали мужчин покрепче и с десяток молодых женщин. Остальные продолжили свою вахту.

Как можно узнать время, когда часы давно отобрали даже у тех, у кого они были, а солнца не видно из-за низко висящих туч? Я пробовал считать, пытаясь отвлечься, но постоянно сбивался. Но в общей сложности часов пять, как мне показалось, без еды и питья. Хотя кормили нас последний раз два дня назад, счастливчикам досталось по паре гнилых картофелин и щепотка ячневой крупы.

— Ахтунг! — крикнул охранник. — Нах рехтс! Марш!

И мы развернулись направо, и пошли. Кто-то сзади упал, и эсэсовцы рассмеялись, глядя, как несчастный уворачивается от собаки, которую они сразу на него натравили. Всю дорогу преследовали его вопли.

Нас разделили на мужчин и женщин, а потом повели на карантин. Да хоть как назовите, лишь бы можно было сесть. Сразу выстроились две очереди: к бадье с водой и к параше. Удивительное дело: ничего не ели, а организм что-то выделяет. А потом нас даже покормили какой-то баландой, но и она показалась вполне сносной после дорожной голодовки. Привыкаю?

— Куда нас привезли? — спросил кто-то у заключенных, которые принесли нам еду. А потом, когда они ответили на немецком: — Габен зи унс гебрахт?

— Аушвиц цвай. Биркенау.

Где это хоть? В Германии? В Польше? Чехии? В вагоне было только вентиляционное окошко под потолком, где нас везли, никто не знал.

Утром нас снова построили и потащили на регистрацию. За время стояния на сортировке я понял главное: чем меньше спрашиваешь — тем дольше живёшь.

Мы шли по грязной гравийной дорожке между бараками. Серая, безмолвная масса. Казалось, уже и не люди.

Помещение было низкое, влажное, с лампой под потолком, светившей мутным, жёлтым светом. Воздух был тяжёлый — смесь пота, мокрой шерсти и чего-то похожего на гниющую бумагу. Вдоль стен — лавки. Людей загоняли внутрь партиями. В углу что-то записывал угрюмый мужчина в очках. Другой, коротко остриженный заключённый в полосатом, выбирал бумажки из стопки и зачитывал фамилии, чаще всего исковерканные до неузнаваемости.

— Шимон Григориу?

— Да, — ответил я. Хотя ни имя, ни фамилия не звучали так, как должно.

Меня подвели к следующему столу. Там сидел человек в халате — опять же заключённый. Он кивнул, и я сел.

— Линке ханд.

Я протянул левую руку.

— Шляух, — показал он на рукав, и я поднял его.

Он взял какую-то металлическую пластину, на которой были выставлены мелкие иглы в форме цифр. Пять вроде. Я не успел прочесть их — слишком быстро всё мелькнуло. Мгновением спустя он вдавил её мне в предплечье. Боль была сухой, обжигающей. На коже сразу выступила кровь. Он даже не дал мне охнуть, просто тут же вытер кожу тряпкой и втер в раны густую чёрную краску — чем-то похожую на печатную. Запах был резкий, знакомый — смесь спирта, железа и дешёвых чернил.

— Аллес, — сказал он. — Нехсте.

На этом «всё» я почувствовал, что всё действительно закончилось. Больше нет никакого Симона Григорьева, аптекаря из Одессы. Только этот номер, 83517, врезанный в кожу, как тавро. Он уже ныл — не от боли, а от того, как глубоко вошёл в меня.

Мы шли дальше. Где-то за стеной кто-то кричал. Стук, лай. Мне выдали рубаху, грубую, пахнущую плесенью, и штаны, которые пришлось подвязать верёвкой. Ботинок не было. Только деревянные колодки. На груди два треугольника — желтый, а поверх него черный, так что получался могендовид.

Я сел на нары в новом бараке. Рядом кто-то уже стонал во сне. Я смотрел на цифры на руке и думал, что это — билет. В один конец.

За ночь в бараке умерло трое. У десятка, если не больше, был жар. Короткий осмотр капо с помощником, и прозвучало слово, не требующее никакого перевода: «Тифус».

Барак заперли, и никто не озаботился ни водой, ни, тем более, едой. Впрочем, не прошло и часа, как нас выгнали на улицу — всех, кто мог держаться на ногах, и повели, как нам сказали, на дезинфекцию

Первое, что я почувствовал, когда нас загнали в дезблок, был запах. Легкий, приторный, немного похожий на горький миндаль, который мы использовали в микстурах от кашля, только более едкий. Он висел в холодном, влажном воздухе вперемешку с запахом пота и блевотины.

Я стоял среди десятков таких же, как я — голых, исхудавших, трясущихся от холода и страха. Поездка в битком набитой теплушке, колючая проволока и бараки Освенцима давно вытравили из нас остатки человеческого облика, оставив лишь животный ужас в глазах. Ужас, который усиливался с каждым часом, с каждым днем, проведенным в этом нижнем круге ада.

Раздался окрик на немецком: «Шнель, шнель» и нас погнали прямо по коридору. В душ, как говорили вначале. Но в это уже никто не верил. Ходили слухи, что люди уходили «мыться» и на «дезинфекцию» и не возвращались. Слишком настойчиво нас раздевали догола. Слишком громко кричали охранники, их голоса были натянуты нетерпением, словно они боялись упустить что-то важное. Мы знали. Каждое пересохшее горло, каждое бьющееся сердце знало.

Нас толкали вперед, плотной, отчаявшейся массой. Пол был холодный, грубый бетон, он обжигал ступни. Слышались приглушенные рыдания, всхлипы, тихие молитвы на русском, идише и польском. Это был хор смерти, звучавший на всех языках центральной Европы. Над ним возвышались лишь окрики надсмотрщиков и лай специально натренированных собак, чьи оскаленные морды казались воплощением чистого, незамутненного зла.

— Симон, ты в бога веришь? — ко мне, щурясь, повернулся Йося. Охранники концлагеря отняли у старого еврея очки, он практически ничего не видел.

— Раньше верил, а сейчас не знаю…

— Я не еврей, — пришлось сознаться мне. Народ вокруг начал оглядываться, последовал очередной окрик надсмотрщиков.

— Не может быть! — не поверил Йося. — Ты же из наших! Иначе тебя тут бы не было!

— Папа и мама были греки. Мы жили в Одессе, держали аптеку. Я ж не обрезан. Посмотри сам — ничего не тронуто. Настоящий грек.

Я повернулся к Йосе, развел руки, которыми закрывал пах.

— Скорее скажи это пану офицеру!

— Говорил. Не поверили.

Я и правда, был очень похож на евреев. Нос крючком, чернявый… Когда случилась облава, документов у меня при себе не оказалось, я попал в толпу аккерманских ашкенази. Так и отправился по этапу с желтой звездой на груди. Может, румыны и не были уверены до конца, но зачем напрягать мозги?

— У греков тоже есть имя Шимон? — спросил кто-то.

— Да.

Двери за нами тут же закрылись с оглушительным лязгом, отрезая последний проблеск дневного света. Внутри было чуть теплее, но воздух стал вязким, тяжелым от запаха страха, пота и снова чего-то едкого, металлического. Это было предбанник. На стенах висели таблички с надписями на немецком: «Zum Baden» (К купанию), «Seife und Handtuch bereithalten» (Приготовить мыло и полотенце). Издевательство. Гнусное, садистское издевательство.